Иностранная литература: тайны и демоны - страница 144
Другой вариант богооставленности – Ондатр (в новейших вариантах его почему-то переводят как Выхухоль), тот самый Ондатр, который уселся на торт. Помните?
Фрёкен Снорк критически оглядела Ондатра.
– А вы не встанете на минутку, дяденька? – сказала она.
– Зачем? Я сижу себе и сижу, – сказал Ондатр.
– Вы сидите на нашем торте! – сказала фрёкен Снорк[111].
Ондатр появляется в Муми-доле как предвестник страшных событий («Муми-тролль и комета»), Ондатр читает только одну книгу «О тщете всего сущего», но волшебник, прилетая, перепутав, дарит ему подарок – книгу о пользе всего сущего, чем Ондатр страшно разочарован («Шляпа волшебника»).
Еще один вариант – Филифьонка, существо, которое больше всего на свете ценит две вещи: во-первых, личное пространство, как всегда бывает у людей болезненно чувствительных, она хочет, чтобы все оставили ее в покое, и второе – стабильность. В этом смысле жизненная позиция Филифьонки – это модель путинской России, которая хочет, во-первых, абсолютной изоляции, а во-вторых, чтобы это никогда не кончалось. А рецепт от этой болезни для всех нас – «Филифьонка в ожидании катастрофы»: выйти буре навстречу, потому что тогда можно больше ничего не бояться. Это терапия, которая излечивает.
Мораль Туве Янссон одна, и мораль очень простая: если тебя что-то пугает, пойди этому чему-то навстречу, – и ради этого Янссон идет даже на некоторые уступки. К примеру, в «Папе и море» всякий нормальный читатель понимает, что в сюжете есть натяжка. Когда Муми-тролль выходит к страшной Морре, которая замораживает все вокруг, и устанавливает с ней доброжелательные отношения, это, конечно, неправильно. Так быть не должно. Во всякой сказке должен быть центр зла. Но когда мы узнаем, что Морра просто очень одинока (помните страшный вой Морры в мемуарах Муми-папы?), потому ее и тянет к свету, к теплу, мы понимаем Муми-тролля. Когда Муми-тролль представил себе эту Морру, которая никогда не согреется, которую никто не любит, он пожалел ее. Сначала он приносит ей свет – каждую ночь идет на берег со штормовым фонарем и ждет, пока она не наглядится. Потом, когда у муми-троллей кончился керосин, он приходит уже без фонаря, а Морра этого даже не заметила, она радуется самому Муми-троллю.
И вдруг Морра запела. Она затянула свою веселую песню, раскачиваясь взад-вперед. Юбки ее развевались, она кружилась, топая по песку, изо всех сил стараясь показать, что она рада его приходу. Муми-тролль шагнул вперед. Он был ужасно удивлен. Сомневаться не приходилось – Морра была рада видеть его. Ей было наплевать на штормовой фонарь. Она радовалась, что Муми-тролль пришел встретиться с ней. Она танцевала, а он стоял как вкопанный. Потом она побрела прочь вдоль берега. Когда она исчезла, он опустился на песок и потрогал его. Песок был такой же, как всегда, не заледенел и не съежился[112].
Конечно, это сильная натяжка, но в этом вся Туве Янссон. Если перед тобой ужас – шагни этому ужасу навстречу, и он для тебя споет и спляшет. Это абсолютно скандинавская мужественная модель отношения к миру, но Туве Янссон пишет так, что оценить это может только ребенок. Взрослый пройдет мимо этого стилистического чуда, а мы, вечные дети, благодаря ей до сих пор этому радуемся.
И еще одна здравая догадка Туве Янссон. «В конце ноября» ее Филифьонка решает вымыть окно на чердаке. Она вылезла на крышу – это после дождя-то! – поскользнулась и упала бы, если бы лапами не уперлась кое-как в желоб водостока.
Она опустила глаза и увидела землю далеко внизу, от ужаса и удивления у нее свело челюсти, и она не могла кричать. Да и звать было некого.
Дело в том, что Филифьонка благополучно избавилась от многочисленных родственников и докучливых друзей, поэтому теперь она могла сколько душе угодно падать с крыши. Это глубоко русская ситуация. Филифьонке только чудом даровано спасение, и, когда она юркает в распахнутое ветром окно, в ее мире наступает преображение. Она все видит как бы заново. Она видит, что абажур у нее был не скучно-коричневый, а ярко-красный. Она видит, как прекрасна посуда в ее доме и, кстати, как эта посуда избыточна. Филифьонка открывает шкаф, чтобы сварить себе кофе, и думает: «…слишком много посуды. Ужасно много кофейных чашек, слишком много кастрюль и сковородок, горы тарелок, сотни других кухонных предметов – и все это лишь для одной Филифьонки!» И в ее душе происходит некая спасительная подвижка. «“Я стану совсем другой, вовсе не филифьонкой…” – думала Филифьонка в безнадежной мольбе». Почему в безнадежной? А потому, пишет Туве Янссон, «что филифьонка может быть только филифьонкой и никем другим». И действительно, сколько бы мы ни перевоспитывали тех или иных наших, условно говоря, друзей или нашу родину, она всегда будет тем, чем она может быть, нас изменить невозможно. Хотя, может быть, и можно? Все-таки мы не до конца филифьонки. Все-таки остается надежда, потому что в конце повести все герои немножечко преображаются.
