На город опустилась ночь. Отоспавшись днем, Турецкий лежал и предавался самому любимому занятию: мыслил, следовательно, существовал.
Его решили убить. Так. Понятно. Но вот вопрос — кто? И зачем? Кому уже здесь это могло
стать нужным и выгодным? А между тем все очень просто: кому-то розданы его фотографии. На какой-то бумажке его фамилия или только инициал обведены красным кружком или подчеркнуты двумя линиями, а это значит, на него открыта охота как на особовредного или особоценного зверя, которого надо найти и истребить. Отчасти эти добытчики преуспели, по крайней мере загнали его, как в ловчую яму, в эту больницу. Неважно, что он сам выписал себе сюда наряд, суть одна, и понятно, что, как только он выйдет, высунет нос на улицу, хоть на секунду зазевается, утратит бдительность, его выследят и доведут дело до конца. А ему пока что не хочется попасть в число чьих-то трофеев.
Работай, работай, голова, думай! Кому выгодно его убрать? Обычное мщение?
Да нет, тут что-то другое. Кто, кто отдал приказ? Кто поставил против его имени жирный крест, галочку или восклицательный знак? Губернатор Платов отпадает — Платову он нужен, как никто. Бывший мэр? Этот, конечно, мог бы пойти на всякое, но и у него пока что ровным счетом никаких мотивов, чтобы выводить метких стрелков на московского «важняка»...
Как ни крути, выходит, это тянется еще из Москвы и, возможно, связано с тем странным фактом, что кто-то решил сразу его рассекретить и показать по телевидению.
И потом, если враг перешел в столь решительное наступление, отчего бы не принять его вызов? Значит, надо здесь маленько отлежаться, провести пару деньков, а после свалить с этой тихой лежки и подкинуть «утечку информации» в прессу: намекнуть о своем местонахождении и устроить засаду с тем расчетом, что охотники, коли требуется его шкура, непременно попытаются взять его, бессловесного подранка, прямо в этой берлоге.
Н-да. Не было бы счастья, да несчастье помогло... Теперь у Турецкого было время не спеша познакомиться с материалами Русакова, которые передала ему Наташа Санина и которые он предусмотрительно захватил с собой в машину «скорой помощи». Это были две толстые папки, до отказа набитые исписанными от руки и машинописными листками, распечатками на компьютере, газетными вырезками, ксерокопиями каких-то графиков, функций, диаграмм... Расчеты, расчеты, рабочие записи, торопливо зафиксированный, преображенный в летящие строчки бег мысли, когда идеи и догадки обгоняли друг друга и надо было только поспеть удержать их и выплеснуть на бумагу.
Он разобрал, разложил, рассортировал листки... А уже на самом дне второй папки нашел законченный обработанный текст не то общей концепции, не то программы, в которой этот, как только теперь он смог понять, действительно необыкновенно одаренный ученый и социальный мыслитель сумел сформулировать ключевые понятия своей теории как руководства к действию.
При всем при том Владимир Русаков был, очевидно, человеком скромным, всюду подчеркивал, что опирается на доктрины своих идейных вдохновителей и учителей, о чем свидетельствовало множество ссылок, указаний и цитат. И все-таки это был самостоятельный, оригинальный труд, больше всего похожий и по форме и по содержанию, а также пафосом изложения на знаменитую работу Солженицына «Как нам обустроить Россию».
«Да, — думал Турецкий, читая и сам все более увлекаясь горячим творческим энтузиазмом автора, — да-да, вот именно так! Именно это и нужно нам, и сейчас в моих руках эти исписанные листки как материальное воплощение подлинного патриотизма, без истерики, истошных воплей, шапкозакидательства и прочего площадного политического кликушества. Просто трезвая, точная мысль, лаконичные определения и ясные, здравые выводы, на основе которых действительно можно возрождать и строить нормальное гражданское общество в измученной ненормальной стране.
Теперь, когда этот человек открывался ему все лучше, Турецкий чувствовал себя не следователем, а давним единомышленником того, кто исписал столько страниц, и горечь все сильнее охватывала его, боль и чувство утраты, как если бы он потерял в тот день по-настоящему близкого и любимого друга.
