Игры Сатурна. Наперекор властителям - страница 34

Броберг проверила счетчики.

— Да, лети. Мы выключим наши термостаты и будем сидеть тихо, чтобы снизить потребность кислорода. Мы замерзнем, но мы останемся живы.

— Я, может быть, управлюсь быстрее, — сказал Данциг. — Это только самые приблизительные расчеты. Хорошо, я бегу. Никаких разговоров до тех пор, пока мы не встретимся. Я не буду делать глупостей, но мне потребуется дыхание, чтобы развить скорость.

И издалека те, кто ждал его, услышали дыхание и тяжелую убыстряющуюся его поступь. Гейзер исчезал.

Они сидели, обнимая себя руками, и праздновали победу, которая была одержана ими. После продолжительного молчания мужчина сказал:

— Ну, я полагаю, это означает конец игре. Для всех.

— Ее обязательство нужно держать под строгим контролем, — ответила женщина, — Однако мне интересно, бросят ли они ее все сразу… с этого места.

— Если они будут должны это сделать, они это сделают.

— Да. Ведь мы-то сделали это, правда?

Они повернулись лицом к лицу под роем звезд и небом, в котором царил Сатурн. Ничто не смягчило солнечного света, который осветил их: ее — женщину средних лет, жену и мать, и его — обычного мужчину, разве вот только одинокого. Они больше никогда не будут играть в эту игру. Они просто не могут.

Недоуменное сочувствие было в ее улыбке.

— Дорогой друг, — начала она.

Он поднял руку, предупреждая ее, чтобы она не продолжала свою речь.

— Лучше мы не будем разговаривать, пока нет необходимости, — сказал он. — Это сохранит немного кислорода, и нам будет немного теплее. А не попробовать ли нам заснуть?

Ее глаза расширились и потемнели.

— Я не смогу, — призналась она, — Пока не пройдет некоторое время. А теперь я помечтаю.

Прошло семь лет с тех пор, как мы на Земле последний раз получили известия с «Уриэля», и я не думаю, что это произойдет когда-нибудь снова. Погибли ли они, или же победили, а может, они все еще несутся меж звездами в своей дикой погоне — команда этого корабля покинула нас навечно. И даже если они впоследствии и вернутся, то это будет только на короткий миг — словами или образами — для всего остального человечества, а для меня, возможно, улыбкой.

Эта улыбка тогда должна добраться сюда сначала в виде записи на борту корабля, потом — в виде кода, посланного лучами сквозь небо, через сенсор, и с помощью сферической антенны, похожей на паутину на моем доме в Хое. Я больше никогда не увижу космического пространства. Три года назад мое начальство приказало мне уйти в отставку. Не то чтобы я чувствовал себя несчастным. Отвесные рыжие и желтые скалы, зелень моря в солнечном свете или его свинцовые воды, когда небо — в облаках, пока оно не разверзнется ослепительной белизной молнии и не разразится громом; чайки, оседлавшие громкий, холодный ветер; болотный вереск и несколько кривых деревьев по холмам, где еще пасутся овцы; деревушка грубоватого, но доброго народа окни; мой кот, мои книги, мои воспоминания — все это хорошо. Эти вещи стоят того, чтобы частенько померзнуть и промокнуть и слегка почувствовать голод. Может быть, все это — к лучшему, потому что погода редко позволяет мне разглядывать ясные звезды.

Конечно, хотя я и несколько эксцентричен, но я скорее потрачу все свои сбережения на это место, чем стану членом церковной ложи высших космических чинов — ведь никто не станет трудиться, приезжая сюда, чтобы проверить мои записи. Если их найдут после того как я умру, они не повредят моим сыновьям и не испортят их карьеры. Меня всегда волновало только одно. Протекторат должен непременно позволять, да, ожидать от своих сотрудников высшего ранга определенную странность. Конечно мои бумаги сочтут подрывающими устои и напыщенными. Поэтому я каждый вечер кладу их в коробку под плиту, которую я расшатал, думая: а что, если когда-нибудь какой-то археолог прочтет их… и улыбнется?

Хотя об этом узнает только археолог, ему следует знать, что пишу я только для себя: чтобы вернуть назад годы и любовь, а сегодня — Дафну.

Когда она меня отыскала, я только что был назначен главой миссии помощи «Уриэлю». Чтобы ее организовать, я снял офис в Новом Иерусалиме на самом верхнем этаже Центра Армстронга — оттуда открывался вид на городские крыши и башни, через Симаррон: на Канзасские степи, покрытые бронзой пшеницы вдали. Тот день был трудным, жарким, безоблачным. Крест на самом высоком шпиле Верховного собора горел, как будто золото раскалилось добела, а часовые на посту над Оружейной палатой Капитолия блестели, как стрекозы. Хотя в помещении был кондиционер, я почти мог чувствовать атмосферу за окном, кипение или шипение среди равномерного гула автотранспорта.