— Что так?
— Мне уже лучше.
Я отослал дежурного, но момент был упущен: Красильников действительно пришел в себя и последствия не замедлили сказаться — без видимых усилий он вернулся к обычному своему тону, довольно удачно имитируя человека недалекого, прямого и чуждого хитрости.
— Что я могу сказать, гражданин следователь. С лампочкой что-то не припомню, забыл, а насчет похорон вы правы — подозрительно. Но войдите в мое положение: рядом в квартире мертвая лежит, а у меня дочь-первоклассница… Да и старушку жалко. Разве за это можно осуждать? Жили по соседству, душа в душу, кому ж позаботиться, если не мне?
— Вы, я слышал, даже путевку в санаторий ей доставали?
— Не было этого, — резко ответил он.
Что ж, не было, значит, не было. Разберемся в этом вопросе без его помощи. Нам не привыкать.
Второй удар я нанес без подготовки:
— У вас, Красильников, была знакомая по имени Таня. Расскажите, пожалуйста о ней поподробнее.
— Вы что-то путаете, — не очень уверенно возразил он. — Не знаю я никаких Тань.
— Вы уверены? — переспросил я.
— Да, уверен, — гораздо тверже, чем в первый раз, сказал Игорь.
Это была не ошибка. Это был почти подарок. О Тане говорила его мать, говорила Ямпольская; существование Тани не вызывало никаких сомнений, скорее наоборот: я боялся, что Таня Ямпольской и Таня Светланы Сергеевны — два разных человека, мало ли как бывает. После ответа Красильникова стало очевидным: речь идет об одной и той же девушке, сознаться в знакомстве с которой ему невыгодно. Почему? Надо будет выяснить. Отрицая сам факт существования знакомой по имени Таня, он невольно наводил на мысль, что это важно, заострил на ней наше внимание, я ловил его таким приемом не впервые, поймал и на этот раз.
— Значит, знакомство с девушкой по имени Таня вы категорически отрицаете?
— У меня такой знакомой нет.
Я зафиксировал его ответ в протоколе и, чтобы не спугнуть удачу, прекратил расспросы о Тане. Была на это и более серьезная причина: мы слишком мало о ней знали…
На очереди оставалось еще одно противоречие, на мой взгляд, самое серьезное. И я снова пошел на приступ:
— Вы можете описать, как провели утро девятнадцатого января?
— Я уже рассказывал. — Красильников ожидал ловушки и теперь отвечал осторожно, хотя и продолжал сохранять вид человека, которому нечего скрывать.
— Ничего, повторите. Возможно, припомните что-нибудь.
— А что именно вас интересует?
— Меня интересует все: в котором часу встали, когда вышли из дому…
— Встал в восемь. Умылся, привел себя в порядок и в половине девятого пошел на работу.
— Не опоздали?
— Куда? — Он мучительно искал в моих словах подвох, и это отражалось на его лице.
— На работу.
— Вроде нет…
— До сих пор вы утверждали, что пришли вовремя, а теперь что — сомневаетесь?
— Вроде нет, — повторил он.
— И чем же вы занимались с утра?
Все-таки его выдержка имела пределы: он откровенно выжидательно смотрел на меня, смотрел жалостливо, с просящим выражением, будто заклиная не произносить больше ни слова, закончить на этом разговор.
— Как это — чем? Работал…
— А вот ваши сослуживцы говорят, что вы опоздали больше чем на час. Неувязочка получается, Красильников.
— Я расписался в журнале явки на работу, — нашел он не самый сильный ход. — Проверьте.
— Уже проверили, — сообщил я. — Но Щебенкин… вы знаете Щебенкина?
— Знаю.
— Так вот Щебенкин продолжает утверждать, что видел, как вы подъезжали к ателье в такси в половине одиннадцатого. То же самое говорят и другие ваши сослуживцы. Кому же верить: записи в журнале или живым свидетелям?
— В девять меня видел на работе заведующий ателье Харагезов. Не верите мне — спросите у него.
Разговор с Харагезовым был еще впереди. Сейчас мне важно было, что он скажет о своем визите к Светлане Сергеевне.
— Обязательно спросим. А как быть с вашей матерью? Ее мы уже спросили.
— Ну и что? — Голос Красильникова был лишен всякой окраски, не голос, а идущий из глубины выдох.
— Она видела вас в девять утра у себя дома с пакетом, который вы хотели оставить ей до вечера. Как же так: были на работе и одновременно были у нее? Вам это не кажется странным?
