Ну, и еще там что-то по хозяйству двигать, поворачивать, переворачивать и перестанавливать.
Вот он и засунул вашего покорного слугу в будку к знакомому осветителю Коле, а сам целеустремленной, хоть и не сильно твердой походкой смертельно пьяного человека убыл на рабочее место, строго-настрого приказав не высовываться без разрешения и не добивать без него оставшиеся полторы бутылки портвейна.
Мы с осветителем приказ, разумеется, осознали, но, увы, – немного не до конца.
Первые полбутылки ушли сразу, стоило тени Прониловера скрыться за поворотом таинственных лабиринтов Большого.
После чего новоиспеченные партнеры задумались: добивать оставшийся пузырь было минимум не по-товарищески.
Но – хотелось.
Очень хотелось, ну, вы меня понимаете.
Тут-то Коля и хлопнул себя огромной крестьянской ладонью по лбу и, ничего не сказав, куда-то умчался, оставив меня в болезненной одинокой тоске и некотором недоумении от несколько необычного поступка такого с виду приличного и в меру пьющего человека.
Я даже не понимал, можно ли в этой самой будке курить, и куда разрешается облокачиваться, чтобы не повредить хитрую осветительную машинерию.
Вот тот, скажем, рычажок, он от чего?
Вот и я тоже не знаю…
…Колино возвращение было – решительно триумфальным. Он бережно и нежно, как блаженный, нес себя навстречу солнечному счастливому завтра: с широкой детской улыбкой на украшенных трехдневной щетиной щеках.
И с трехлитровой, наполовину полной до невозможности мутной жидкостью банкой, – наперевес.
– Во! – говорит. – Совсем забыл! Ты только понюхай!
Я, разумеется, понюхал.
Неосторожный поступок с моей стороны.
Можно сказать – решительно опрометчивый.
Если б внутри уже не плескалось больше литра «Агдама» – точно бы немедленно вывернуло: такого гадкого самогона мне в те благословенные времена пить еще не доводилось.
Молодость, что вы хотите.
Щенячий возраст.
Но – справился.
Собрал, так сказать, мужество в кулак.
И – протолкнул.
А через некоторое время и Эдик нарисовался.
С коллегой.
– Перерыв, – вздыхает. – Антракт. Сейчас покурим тут да пойдем наверх, снег на сцену сыпать. Это, кстати, Гоша. Мой коллега. Он будет на Онегина снег валить, я – на Ленского. Дуэль, что вы хотите. А чем это у вас, коллеги, так воняет?!
Пришлось показывать.
И – не только показывать.
Сыпать снег задумчивый Прониловер со товарищем удалялись – уже совсем аккуратно, по стеночке…
…То был исторический день.
Потому как именно в этот день многочисленные зрители Большого наконец-то узнали подлинную причину поражения в дуэли нежного романтика Ленского и убийства его хладнокровной сволочью и растлителем грудастых и древних, как говно мамонта, оперных Татьян, негодяем и мракобесом Онегиным.
Во всем были виноваты не эмоции, а тупо – неблагоприятные для молодого романтика погодные условия.
Так уж сложилось.
Гоша, отвечавший за осадки в том углу сцены, где пел и стрелял Евгений, «немного уснул», а отвечающий за «снег над Ленским» Эдик, – напротив, после Колиного самогона стал необыкновенно щедр и даже расточителен.
В результате над Онегиным, как в свое время над Испанией, было чистое безоблачное небо. И возможность точно целиться в супротивника благодаря полному отсутствию осадков, включая невинную изморозь.
А вот над Ленским – мела злая метель.
Даже – не метель.
Вьюга.
Настоящая сибирская пурга.
Густая и, наверное, даже холодная.
Ленского убили злой волей хладнокровного прагматика Онегина и прямым попустительством нагло спящего Гоши.
А Прониловера – немедленно уволили не менее прямым распоряжением присутствовавшего на Эдиково еврейское счастье в партере высшего театрального руководства.
По таинственным, странным, неведомым мне причинам и обстоятельствам ни Гоша, ни Онегин, имевшие непосредственное отношение к этой совместной авантюре, – не пострадали.
Жизнь вообще сволочная штука.
Так уж повелось…
…Господи!
Дай мне немножечко неба.
Хлеба кусок.
И глоток молока…
…Ага.
А ведь – это уже я читаю.
Не выпуская из вспотевшей ладони вожделенную пухлую сиську филфаковки Эвелины с крупным, стремительно твердеющим соском.
Эк ее на мои вирши-то распирает.
Какой бред…
