…Какой хлеб?
Какое молоко?!
Я ж его, это самое молоко, в ту пору – совершенно искренне ненавидел: еще не истерлись в памяти несъедобные до зуда в зубах, неизбежные, как конец летних каникул, и тоскливые, как раннее осеннее утро, приснопамятные типовые школьные завтраки.
Которые мне как перспективному спортсмену-разряднику и надежде юношеской сборной страны полагалось сжирать под бдительным надзором глумливых и жестокосердных старших товарищей.
И не было в этих завтраках ничего более отвратительного, чем жирные, сморщенные пенки в кружке кипяченого молока.
Я даже творожную запеканку чуть меньше терпеть не мог.
А ведь – писал.
Стихи, в смысле.
Играл словами, не различая: где я, где не я, где правда, где неправда, где прячется важный для меня смысл, а куда тупо уводят ничем не наполненные слова вслед за рифмами, ритмикой и прочими аллитерациями.
До сих пор стыдно, если честно.
А тогда – нравилось.
Любая удача нравилась.
Даже такая, прямо скажем, – немного сомнительная.
Да и в Бога-то в те времена я не то, чтобы не верил, а – не слишком сильно на эту непростую и довольно мрачную тему заморачивался.
Как и о многом, кстати, другом.
Живая жизнь по сравнению с игрой в слова представлялась чем-то вторичным и не до конца обязательным.
Порядок слов выглядел важнее их смысла.
Такие дела…
…Дочитал, отпустил измочаленный филфаковский сосок, с чувством выполненного долга хлебнул портвешка.
И снова отправил руку исследовать всяческие ложбинки и вполне себе даже любопытные выпуклости и впадины полностью и окончательно покоренного свитыми мною косичками слов молодого организма несчастной филологини.
Хотя – почему несчастной?!
Вон, как сопит…
…Тем, в принципе, – и жил…
…Утром я проводил нечаянную подругу до станции метро «Площадь Ногина», доехал до родных «Кузьминок», поежился от лезущего под куцее «молодежное» пальтишко сырого весеннего холода, выкурил последнюю оставшуюся в пачке сигарету. Потом позвонил маме из телефона-автомата: доложил, что вечеринка на даче по поводу выдуманного дня рождения у одноклассника, о которой я врал ей вчера вечером, когда с боем отпрашивался на ночь, прошла успешно и без потерь.
Еще раз поежился и вышел из подземного перехода на улицу под холодный, косой и колючий весенний мартовский дождь.
Мама уезжала на работу в половине восьмого, и мне, чтобы не попасть под шквальный допрос, стоило еще часа полтора погулять.
Вечером будет проще, вечером она уже немного успокоится.
Я пошарил по карманам, насобирал сорок две копейки мелочью, купил пачку «Столичных», спички и, не сильно торопясь, двинулся в сторону родного для меня Кузьминского парка.
Шел дождь, и вместе с этим дождем продолжали длиться мои последние в этой жизни весенние школьные каникулы.
Впереди были четвертая четверть, последний звонок, экзамены, выпускной бал, институт и целая-целая жизнь.
Которая, увы, на поверку оказалась совсем не такой радужной и счастливой, какой чудилась мне под этим, перемешанным с тяжелым мокрым снегом, косым и колючим дождем на раскисших дорожках парка, огражденных с обеих сторон огромными узловатыми черными липами.
Я сорвал с ветки липовую почку, растер ее в ладонях, вдыхая острый запах холодной московской весны, прикурил, затянулся, вздохнул, поднял лицо к небу, под струи дождя, и не торопясь побрел в свое такое замечательное и светлое будущее…
А с Эдиком мы дружили еще довольно долго.
Года, наверное, два.
Пока мне окончательно не астопиздел этот проклятый бледно-поганочный поэтический декаданс, и я, плюнув на все, не отправился решительно в армию.
Ну, а после армии мы с ним так ни разу, к сожалению, и не созвонились…
…Новая секретарша почему-то старается ходить исключительно бочком и вдоль стеночки.
И – молча.
Зайдет и стоит, ждет, пока я сам ее не замечу.
Даже, кажется, и не дышит.
Дура.
Я что, действительно такой страшный?!
Или – старый?!
Ну да, для девятнадцатилетней-то девочки…
…Отрываюсь от компьютера, смотрю ей в глаза.
Тоже молча.
Вздыхаю.
– Да, Лена. Слушаю вас. Вы ведь что-то хотели мне сказать?
Сглатывает и, кажется, – даже потеет:
– Дмитрий Валерианович… там это…
