Наша прогулка продлилась недолго. В конце улицы он свернул, а через пятьдесят ярдов зашел в небольшой паб — я, должно быть, шел мимо него по пути сюда, но совершенно его не помнил — под названием «Белый столб». Боясь, что, если я зайду прямо сейчас, он вспомнит шаги, которые слышал, и поймет, что я за ним следил; поэтому я решил на несколько минут задержаться снаружи. Слева от двери было низкое окно без занавесок, и через него я мог видеть набитый посетителями зал, туманный от табачного дыма, и слышать веселый звон бокалов, приливы и отливы смеха и разговоров. Чтобы меня не заметили, нельзя было стоять прямо перед окном. Но я обнаружил, что если прижаться к ближайшей стене и вытянуть голову, то можно было ясно разглядеть половину комнаты: картины с сельскими видами, конец длинного стола (люди, сидевшие за ним, были для меня невидимы, но я разглядел пару локтей, две кружки и шляпу) и маленький камин, где ярко пылал уголь. В углу у трубы стояли два удобных кресла — одно пустовало, а в другом сидел круглолицый румяный старик с грязным красным платком на шее. По тому, как он постучал пальцами и вопросительно поднял голову, я предположил, что он ждал Фэрранта. Так оно и оказалось, потому что через несколько секунд тот появился у меня перед глазами и пожал старику руку.
Я назвал его стариком, но, когда Фэррант снял плащ и осторожно уселся в свободное кресло, я понял, что сам гравер был намного старше. Время его не пожалело, но когда-то он явно выглядел впечатляюще; даже сейчас, больной и сгорбленный, он все еще отличался широкими плечами и солидной фигурой. Он заполнял собой маленькую комнату, а его лицо с большим носом, широким ртом и выступающими бровями придавало ему внушительную внешность римского императора. Это впечатление только подчеркивалось тем, что от холода его кожа побелела и засияла, как мраморная.
Через несколько минут они уже увлеченно разговаривали, и Фэррант наклонялся вперед, поворачивая руку, чтобы подчеркнуть свои слова. Его собеседник согласно кивал (хотя мне казалось, что в его глазах была заметна настороженность) и непрерывно стучал пальцами по запястью. Когда служанка принесла им пиво, человек в красном галстуке поднял голову и улыбнулся ей, но Фэррант словно ее не заметил и продолжал говорить без остановки. Я подождал еще две-три минуты и, когда Фэррант наконец выпрямился и потянулся за кружкой, решил, что теперь можно заходить.
Несколько сидевших за столом посетителей оглянулись, когда я вошел, но в остальном мое появление никого не встревожило. Я понял, что правильно выбрал сюртук. Дымный теплый воздух коснулся моего лица, он был тяжелый и душный, как одеяло, и я вдруг почувствовал, насколько замерз. Так что мне не понадобилось особого актерского мастерства, чтобы пробраться среди стульев и столов, дрожа, потирая руки и бормоча «брр» себе под нос, пока я не подошел настолько близко, чтобы слышать речь Фэрранта, и не разобрал (или мне так показалось) в потоке слов одно, которое заставило меня замереть на месте: «Тернер».
Естественно, первым делом мне захотелось замереть и прислушаться, но я рисковал привлечь их внимание. Огромным усилием воли я заставил себя продолжать спектакль. Они замолчали, когда я подошел, но старик в красном галстуке смотрел на меня с легким любопытством, будто человек, наткнувшийся на уличного артиста. Я тем временем устроился у камина и начал топать ногами и дуть на руки, поднимая пар от моей промокшей в тумане одежды.
— Добрый вечер, — сказал я, понимая, что, если я хочу вступить с ними в разговор, мне придется завязать его самому.
Они кивнули, но не ответили; через секунду, словно решив, что этой демонстрации вежливости достаточно, Фэррант наклонился к своему спутнику и сказал странно высоким, женским голосом:
— Уж конечно, если б это ты сказал, к тебе бы скорее прислушались.
Его собеседник не ответил — то ли потому, что не хотел продолжать беседу при мне, то ли потому, что я вызывал у него любопытство, но он продолжал за мной наблюдать. Помолчав, он спросил:
— Вы всю ночь бродили? — и повернулся к Фэрранту: — Посмотри на него, Джек! Он мокрый, как пес.
