Прежде всего, мне надо выглядеть неприметно, чтобы я смог показаться на его улице и, если нужно, постоять какое-то время перед его домом и понаблюдать за ним, не привлекая к себе внимания. И тут сразу возникли трудности: человека, одетого для деловой встречи в Вест-Энде и вечера в Реформ-клубе, наверняка заметят в проулках Фаррингдона. Конечно, дома у меня была другая одежда, но она была или слишком парадная, или слишком сельская, или слишком яркая — ни один костюм не создавал того печального впечатления обнищавшей респектабельности, которое, как я считал, только и могло сделать меня невидимым.
Я ломал голову над проблемой минут двадцать, но при этом быстро шагал вперед — малейшие колебания, я знал, собьют меня с пути. Я должен был помнить, как пилигрим, что если моя вера достаточно сильна, то тогда, и только тогда, все препятствия будут преодолены.
Так оно и вышло. Когда я подошел к Ковент-Гардену, мне вдруг пришло в голову, что Хэнд-корт отсюда всего в четверти мили и что я могу зайти туда, почти не сбиваясь с дороги. Если я снова увижу родные места Тернера, на этот раз взором опытным и знающим, уже не невинным, это углубит понимание его натуры и поможет мне лучше оценить то, что я услышу от Фэрранта.
Во всяком случае, так я говорил себе в тот момент; но сейчас я гадаю, не подталкивало ли меня что-то другое — воспоминание, на первый взгляд настолько ничтожное, что оно не всплыло сразу, а должно было принять совсем другую форму, пока я не сумел его узнать. Момент узнавания наступил, когда я свернул на Мэйден-лейн и вдруг увидел в освещенной витрине три красных шара на голубом фоне. Вот оно! Эврика! Решение моей проблемы! Правда, этот ломбард принадлежал матери моей юной проводницы, и не исключалась возможность, что она меня узнает, — но и что с того? Вряд ли она откажется иметь со мной дело из-за того случая. А если она задаст прямой вопрос, я буду отрицать, что заходил сюда раньше. Сегодня я должен быть совсем другим человеком, и, если мне придется перевоплощаться прямо здесь, это будет неплохой проверкой моих актерских способностей.
Как обычно бывает в таких заведениях, тут было два входа: один — с улицы, а второй — из бокового дворика, куда те, кто сохранял еще остатки гордости, могли проскользнуть незамеченными (или, по крайней мере, надеяться на это) и продать свои последние ценности в уединении отдельного кабинета. Вторая дверь была заперта; вероятно, считалось, что только самым отчаявшимся может так поздно ночью потребоваться ломбард. Хотя в таком месте нельзя было встретить никого, кто знал бы меня как Уолтера Хартрайта, признаюсь, я немного колебался и устроил жалкий спектакль: прежде чем набраться храбрости зайти внутрь, я притворился, что смотрю в окно и решаю, не купить ли чучело фазана под стеклянным колпаком или одно из дешевых украшений, которые были аккуратно разложены на картоне, будто геологические экспонаты.
Единственный газовый фонарь перед магазином отбрасывал тень на улицу и служил маяком несчастным, ищущим здесь жалкой помощи. Само помещение освещалось двумя масляными лампами, мягкий свет которых придавал непривычно романтический вид утомительно банальным предметам — механическим вертелам, часам, табакеркам, чашкам, тарелкам и вазам, — покрывал их причудливыми тенями и создавал иллюзию, что среди них можно наткнуться на что-то редкое и чудесное. На полках за прилавком выстроились свертки с ярлычками, и дальше видна была другая дверь, которая обозначалась ломаной полоской света; наверняка, решил я по доносившимся оттуда голосам, там располагались жилые помещения.
Дверной колокольчик объявил о моем приходе, и голоса немедленно умолкли, задняя дверь открылась, и оттуда появилась фигура. Не женщина, а — я сразу узнал ее по тонкому силуэту и порывистым детским движениям — та самая девочка. Она остановилась и уставилась на меня — то ли потому, что узнала меня (но газовый фонарь был у меня за спиной, и яркость его света должна была сделать мое лицо неразличимым), то ли просто потому, что не ожидала увидеть хорошо одетого человека в лавке в такое время.
