Представь себе мои ощущения, любовь моя, когда посреди этих размышлений я вдруг услышал в десятке ярдов от себя сдавленное девичье хихиканье. Любой храбрец на моем месте — если он не полный чурбан без капли воображения — ахнул бы, почувствовал мурашки на коже и вспотел от неожиданности.
— Нэнси! — сказал Уайтекер. Он, похоже, был удивлен почти так же, как и я, и фонарь у него в руке задрожал, бросая брызги желтого света на пол и стены.
В этом лихорадочном свете я увидел, как из-за софы поднимается девушка, отряхивая пыль с юбки в цветочек. Она все еще смеялась, но это был неуверенный смех человека, который надеется избежать упреков, представив свой поступок забавной выходкой.
— Я думал, ты еще не пришла! — воскликнул Уайтекер.
— Я ждала на лестнице десять минут, — сказала она обиженно. — Но тебя все не было и не было, и я решила, лучше уж я тут спрячусь…
Он не мог больше ее упрекать, но все же по его тону чувствовалось, что он с трудом сдерживает гнев на то, что его застали врасплох и заставили испугаться.
— Ну, — сказал он отрывисто, — ты принесла?
— А как же, — ответила она и двинулась к нам вокруг софы мелкими неуклюжими шажками. Когда она вышла на свет, я понял, в чем дело: под фартуком она что-то держала.
— Нэнси, — сказал Уайтекер уже мягче, — это мой кузен из Лондона, мистер… мистер…
Признаюсь, на мгновение я растерялся; если Нэнси, что было очевидно, участвовала в заговоре, почему не представить меня моим собственным именем? Но я почти сразу нашел ответ: он все с тем же похвальным благоразумием старался защитить и ее, и нас. Если нас обнаружат, так будет меньше шансов, что она нас выдаст. И сама она не так провинится, если окажется, что она не знала, кто я такой, а просто помогала развлекать заезжего родственника Уайтекера.
— Дженкинсон, — сказал я, и если бы ты меня слышала, наверняка сказала бы: «Вот человек, рожденный в Ковент-Гардене, но добившийся успеха».
— Здравствуйте, мистер Дженкинсон!
Она была молоденькая, лет пятнадцати-шестнадцати, смуглая, как цыганка, и с тонкими четкими чертами лица. Руку мне она пожала со скромной учтивостью, которая заставила меня подумать, что ей хотелось мне понравиться — возможно, произвести впечатление подходящей жены для моего предполагаемого кузена.
— Давайте посмотрим, — сказал Уайтекер.
Нэнси присела, достала из-под фартука старый клеенчатый мешочек и положила его в круг света на полу.
— Он это маме моей подарил, — сказала она, вытащив завернутый в бумагу плоский предмет и начиная его разворачивать.
— Тернер? — спросил я.
Я не знаю, ответила она или нет, потому что в этот момент я увидел у нее под пальцами первое пятно знакомого жгучего красно-оранжевого цвета, потом темную полосу фона и яркую кнопку солнца, пылающего, как свежая рана, истекающего сиянием на разлинованное тучами небо.
— Ну, вот, — сказала она.
Взяв картину в руки, я увидел, что это небольшая акварель с видом парка, может быть, послужившая наброском для большого полотна маслом. Мазки были такие грубые и смазанные — иногда предмет был обозначен всего одной линией или пятнышком краски, — что трудно было что-то различить ясно, но я сумел опознать греческий храм, стадо оленей (просто россыпь точек) на склоне холма и что-то вроде пустого кресла в нижнем левом углу, очевидно, на террасе перед домом.
— Твоя мама хорошо его знала? — спросил я.
— Ну, она его часто видела, — сказала Нэнси. — Она здесь служанкой была, как я.
— И почему же он ей подарил эту картину? — спросил я с ухмылкой, от которой мне самому стало неловко.
— Я даже и не знаю, мистер Дженкинсон, — сказала она. — Мама об этом не рассказывала. А вы как думаете, почему?
Она смотрела мне прямо в глаза, слегка улыбаясь, но я заметил, что она краснеет.
Я почувствовал, что не могу дальше задавать вопросы, не выходя при этом из рамок персонажа, который я изображал; так что я усмехнулся, отдал ей картину и сказал с видом человека, ограниченное любопытство которого было вполне удовлетворено:
— Очень интересно, девочка. Спасибо.
Ты можешь подумать, что эта встреча мне мало что дала; но все же мой визит в Петуорт приобрел смысл, и у меня появилось ощущение — пока не могу сказать, верное или нет, — что я узнал нечто ценное о Тернере и понял его характер.
