— Колодец, — сказал он, а потом прибавил, будто вспомнил о моем невежестве и понял, что должен объяснить подробнее: — Вход в большой дом вон там.
Наконец мы вышли в небольшой двор, напоминавший старые дворики оксфордских колледжей; судя по обработке стен и простоте квадратных окон, он был старше остального дома. Однако, к собственному удивлению, я не чувствовал перемены воздуха, как бывает, когда выходишь из глубины наружу, и когда я поднял голову, то увидел не звезды, как ожидал, а грубые балки, и за ними — черноту темнее самого темного неба. Я мгновенно понял, что громадный замок выстроен вокруг другого дома, который все еще стоял внутри него, невидимый окружающему миру, вроде призрачных костей ног, которые, если верить анатомам, располагаются у тюленя под кожей.
— Студия Тернера вон там, — сказал Уайтекер, кивая на темное окно наверху.
Он открыл узкую дверь и, потянувшись во мрак, достал фонарь — доказательство его ума и предусмотрительности, поскольку он явно подготовил фонарь заранее, чтобы не вызывать подозрений, — и быстро зажег его. Потом, подняв фонарь повыше, он тихо повел меня по старой каменной витой лестнице, которая так воняла пылью и плесенью, что запах этот прилипал к моему нёбу будто жир — вкус этот чувствуется даже сейчас, когда я пишу тебе письмо. И мне вдруг ясно вспомнилось совсем другое место. Это было так неожиданно, что его название кружилось несколько секунд в тени моего сознания, будто мощная, но полузабытая картина из сна, пока я ее не вспомнил: Хэнд-корт.
— Минутку, сэр, — прошептал Уайтекер, когда мы добрались доверху.
Теперь вид у него был куда более взволнованный, и он осторожно выглянул вперед, чтобы убедиться, что все чисто. Когда он вышел на площадку и подал мне знак идти за ним, двигался он так быстро, что следующее мое воспоминание — это большое темное пространство вокруг, а Уайтекер закрывает дверь и прислоняется к ней, тяжело дыша и беззвучно смеясь от облегчения.
— Простите, сэр, что не зажигаю газовые фонари, — сказал он, отдышавшись, — но я боюсь, что нас заметят.
Хотя утверждение, что комната заперта на зиму, было неправдой, но вид у нее точно был заброшенный. Воздух казался прохладным и влажным, а об огне напоминал только затхлый запах давно погасших углей. В студии было большое арочное окно без занавесей и ставней, и в пробивающемся через него слабом сером свете я увидел силуэты софы, нескольких стульев и контуры изогнутой фигуры, поднимавшейся с пьедестала огромным неровным конусом, напомнившим мне сбившуюся набок высокую шляпу, как у ведьмы в сказке. Судя по всему, она изображала какое-то мифическое сражение двух людей или человека и зверя. Яснее разобрать было трудно, потому что фонарь, качавшийся в руке Уайтекера, освещал всего несколько квадратных футов ковра, но, когда мои глаза больше привыкли к темноте, я заметил, что полки уставлены книжными стеллажами, и понял, что это еще одна библиотека. (Господи, сколько же книг у полковника Уиндэма? И сколько из них он прочел?) Не было никаких следов того, что комната когда-либо использовалась как студия — не было вообще ничего, связанного с живописью, за исключением нескольких картин над камином.
И все же я не мог не ощущать присутствие Тернера с необыкновенной силой — с такой силой, что на мгновение я будто увидел его тень у окна перед мольбертом: одна кисть сжата в зубах, другая в руке, а глаза ярко блестят от азарта. Может быть, я и правда теперь его лучше узнал, а может, просто продолжаю мысль, пришедшую в голову на лестнице, но на мгновение я, кажется, понял, почему ему здесь нравилось: это словно идеальная Мэйден-лейн, которая в большем масштабе и с куда большим комфортом дает ему то же равновесие между обществом и уединением, которое он знал, когда рисовал мальчиком у себя в комнате. Большая дверь, которая надежно защищала его от любопытного мира, с той же легкостью могла вернуть его к людям, потому что за этим уединенным островком тянулся огромный сад, полный слуг, детей и товарищей-художников, и над всеми возвышался его добрый покровитель. Точно так же и Хэнд-корт когда-то был полон знакомых лиц.
