Гаджен достал из кармана часы, посмотрел на них и сказал: «У жены небось обед уже готов, лучше не задерживать ее. Пойдем?» Я искренне ответил: «С удовольствием, сэр», — и пошел за ним к дому.
Обед был традиционный и обильный, в старомодной столовой с тяжелыми балками и огромным камином, в котором, должно быть, сгорело целое дерево, пока мы съели вареную свинину, пудинг и половину бараньей ноги. Гаджен сам не мог разделать жаркое, и я подумал, что его жена попросит меня это сделать, но она взялась за дело сама, и я скоро понял, почему: когда она подошла к порции своего мужа, то потихоньку нарезала ее на маленькие кусочки, чтобы его не унизила ни собственная неспособность держать нож, ни то, что ему, как ребенку, режут мясо прямо в тарелке. Возможно, другой мужчина, не желая привлекать внимания к своей беспомощности, не стал бы отмечать эту доброту; но Гаджен тронул руку жены и поблагодарил ее ласковой улыбкой. Пока мы обедали, я раз двадцать видел такие проявления их взаимной привязанности и уважения. Будем надеяться, дорогая, что мы с тобой сумеем так же относиться друг к другу, когда достигнем их возраста!
Мы поели, миссис Гаджен убрала тарелки и оставила своего мужа и меня наедине с вином. Мы поговорили немного о его семье, а потом без всякой моей подсказки он начал рассказывать мне про свои приключения с Тернером. Он вспоминал, как Тернер любил шторм — «Чем хуже погода, тем лучше!» — как они однажды в Брайтоне наняли лодку, и тут началась буря, море с грохотом билось о планширы,[5] и всех тошнило, кроме Тернера, который просто напряженно глядел на воду, отмечая ее движение и цвет, и бормотал: «Отлично! Отлично!» Или как они проходили в день по двадцать-тридцать миль в дождь и солнце, иногда останавливаясь в самых ужасных гостиницах, где Тернеру не требовалось ничего, кроме хлеба с сыром, стакана портера и стола, чтобы приклонить голову, если уж не было постели.
— Прекрасные были вечера для молодого человека, — сказал Гаджен, покачивая головой, поглощенный приятными воспоминаниями. — Днем Тернер не показывал мне свои работы и не говорил ни слова, но эль развязывал ему язык, и он пел, шутил (хотя понять его шутки было трудно) и хвастался своими успехами и тем, что он станет величайшим художником в мире.
После этого он надолго замолчал и, думаю, заснул, потому что он вдруг кивнул и дернул головой, посмотрев на меня озадаченно, будто не знал, кто я такой. Потом он улыбнулся, все еще ничего не говоря, словно то, что мы вот так вот сидели вместе, тоже считалось за разговор. Не было слышно ни звука, кроме жалобного блеяния овец вдали и шепота огня, который казался таким же сытым и сонным, как мы. Гаджен бросил в камин еще полено, когда долил нам вина, но пламя едва его обуглило. Свечи догорали; в окне я видел, как в небе появляются первые звезды; я подумал о тех днях (на самом деле не таких уж далеких), когда молодой Гаджен и еще не старый Тернер вот так же сидели вместе, и о том, как за одно мгновение, долю секунды в жизни звезды, время надвигается на нас и побеждает нас. Похоже, в конце концов и я заснул, потому что следующее, что я помню, — это миссис Гаджен, которая трясла меня за плечо, смеясь, и предлагала проводить наверх в спальню.
На следующий день я проснулся поздно и неспешно позавтракал на кухне, которая из-за огня очага была в этот час единственным теплым местом в доме. Потом мы сидели с Гадженом в его кабинете и обменивались благодарностями и выражениями радости от знакомства, пока не пришла его жена и не сказала, что пора уезжать, если я хочу успеть на поезд. Он вышел со мной во двор, а его предприимчивая супруга тем временем уже запрягла в тележку коричневого пони, и тот притопывал, как будто ему не терпелось в путь. Потом Гаджен укрылся от резкого восточного ветра в дверях и, развязав галстук, замахал им как шарфом, держа его здоровой рукой.
После этого миссис Гаджен доставила меня на Брайтонский вокзал с достаточным запасом времени для того, чтобы сесть на поезд в Чичестер, который должен был отвезти меня в Петуорт, и я…
