— Джабез Бристоу.
— Прошу прощения? — переспросил я.
— Джабез Бристоу.
Должно быть, вид у меня был недоумевающий, потому что она продолжила:
— Вы, значит, не местный?
— Нет.
— Джабез знаменит. Или, скорее, печально знаменит. Он не может управлять дилижансом, пока не проглотит пинту бренди, чтобы согреться. А когда человек примет пинту бренди, ему уже, ясное дело, на все наплевать.
Я улыбнулся. По голосу тоже трудно было понять, кто она такая; она говорила не как леди, но в речи ее чувствовалась уверенность, говорившая о благополучной жизни, и привычная легкость в общении с людьми любого разряда и состояния.
— Далеко едете? — спросила она.
— До Петуорта.
Она кивнула и, глянув на двух вдов, наклонилась ко мне и сказала потише:
— Жаль мне тех бедняг, что едут до самого Лондона. Нам хотя бы недолго осталось страдать.
Мы почувствовали, как лошади замедляют ход, а потом начинают идти с трудом, будто их груз внезапно стал тяжелее. Выглянув в окно, я увидел маленькую ферму, огороженную кривоватыми каменными стенами, а за ней наша дорога резко поднималась к долинам.
— Через год-другой, — сказала моя спутница, — нам больше не придется все это терпеть.
— Почему? — спросил я. — Что, здесь строят железную дорогу?
Она кивнула.
— Но все равно придется идти пешком от станции, — добавила она с улыбкой. — Или нанять повозку; станция будет в двух милях от города.
— Боже мой, — сказал я, — неужели нельзя построить поближе?
Она покачала головой:
— Полковник не желает, чтобы она была рядом с его парком.
— Полковник Уиндэм? — спросил я.
Она кивнула и, помедлив, добавила:
— Вы с ним знакомы?
Тон ее был нейтральный, но при этом она напряженно изучала мое лицо, будто вопрос был вызван чем-то еще, помимо простой вежливости.
— Нет, — сказал я, — но надеюсь с ним встретиться.
— Правда? — сказала она так же вежливо, все еще внимательно за мной наблюдая.
У меня было сильное впечатление, что она что-то знала о полковнике — что-то полезное для меня; но как игрок, который не открывает свои карты, пока не увидит карт противника, она готова была признаться только тогда, когда узнает цель моего приезда и установит, что я — незаинтересованное лицо и мой приезд ей ничем не угрожает. Поэтому я сказал:
— Я пишу биографию Тернера.
Она не отреагировала, и я добавил:
— Художника.
— О да, я знала Тернера, — сказала она. — Я их всех знала при третьем графе. Чентри, Кэрью, Филипса, Хейста, Констебля…
На такое я не смел рассчитывать. Едва веря в удачу, я начал:
— А какой?…
Но как раз в этот момент, к моей крайней досаде, одна из двух вдовушек с мрачным видом наклонилась ко мне и суровым тоном, будто поймала меня на краже, спросила:
— Это вы про Тернера?
— Да, — ответил я.
Посмотрев на нее ровно столько, сколько требовалось по элементарным правилам вежливости, я решительно повернулся к женщине напротив:
— Каким он был?
— О, — заговорила она; наверное, следующие слова мне давно пора было научиться предугадывать, — он был забавный. Очень краснощекий, — она постучала пальцами по собственной щеке, — и всегда носил с собой большой зонтик. Посмотришь на него, так ни за что не подумаешь, что это художник. Скорее он выглядел как… как…
Она на мгновение задумалась, и эта пауза все погубила: она позволила вдове А перезарядить свою разговорную пушку и — точно в тот момент, когда моя спутница закончила: «как морской капитан», — бухнуть:
— Мы видели «Боевой „Темерер"» в Академии в тридцать девятом. — Будто боясь, что я не поверю в такую невероятную новость на основании одних ее слов, она повернулась к сестре и закричала: — Правда?
— Что? — завопила вдова Б.
— Видели «Боевой „Темерер"»!
— Что? — повторила ее бедная сестра.
Должно быть, она была полностью глуха — даже студенты на крыше услышали шум. Один из них постучал по двери рукой в перчатке и заорал:
— Эй, потише там, внизу!
Его товарищи едва удерживались от смеха. Должен признаться, меня и самого охватило отчаянное веселье, и я старался не встречаться взглядом с моей новой приятельницей, боясь, что и меня охватит хохот.
Наконец вдова А поняла, что от сестры толку не добьется, и уставилась на меня своими пронзительными глазками.
