И только однажды разговор принял то направление, которого я ждала. Миссис Сомервилль и сэр Чарльз предавались совместным воспоминаниям об Италии, когда (уже минут пять ко мне никто не обращался) миссис Сомервилль решила проявить сострадание:
— Вы знаете Италию, мисс Халкомб?
— Боюсь, не очень хорошо.
— Но это необходимо, необходимо. Я вынуждена жить здесь из-за здоровья мужа. Впрочем, не такая уж это жертва.
Она рассмеялась, а сэр Чарльз улыбнулся и кивнул в знак согласия.
— Архитектура, — продолжила она, — пейзажи… — Она покачала головой, словно возвышенная красота Италии была превыше всяких описаний. — И удивительный свет. Совершенно необычный.
— Да, несомненно, — произнесла я и решила воспользоваться случаем. — Не потому ли Италия так привлекала Тернера?
— О, несомненно, несомненно. Я часто с ним об этом беседовала.
Миссис Сомервилль умолкла и занялась едой. Но прежде чем она снова заговорила, сэр Чарльз мягко спросил:
— А вы, я полагаю, тоже любите Италию, мистер Кассонс?
— Простите?
— Вы любите Италию?
Мистер Кассонс откинулся назад, осмотрелся и вспомнил о своей значимости. У него появился шанс, и он его не упустит.
— Не люблю! — прогудел он чрезмерно громким голосом глухого. — Отвратительная грязь. Коррупция. Италию даже убогой не назовешь.
И он пустился в бесконечные и пространные воспоминания о том, как ему пришлось отправиться по делам (иначе ноги бы его там не было) в Неаполь; и как приобрел там полотно Боттичелли «Мадонна с младенцем», об истинной цене которого продавец, простой крестьянин, не имел ни малейшего представления. И как он решил передать картину Национальной галерее вместе со всей своей коллекцией, известной под названием «Дар Кассонса».
Это, по крайней мере, стало ответом на вопрос, терзавший меня весь вечер: почему Истлейки пригласили к обеду столь угрюмого и необщительного субъекта? Но к тому времени, когда мистер Кассонс завершил свой рассказ, о Тернере окончательно позабыли.
В конце подобного ужина хозяйка обычно либо извиняется вполголоса перед гостьями, либо, сияя радостью, притворяется, будто все в порядке. Элизабет Истлейк не сделала ни того, ни другого, чем очень меня удивила (я думала, что выпавшее на нашу долю испытание не может остаться без комментариев). Впрочем, вскоре я поняла: причиной тому — не беспечность, а деликатность, ведь любые замечания усилили бы страдания миссис Кингсетт, и ей пришлось бы выслушать публичную критику в адрес мужа или делать вид, что ничего не произошло, и вежливо поддерживать беседу, каким бы ни было ее состояние. Вместо того леди Истлейк спокойно помогла ей подняться наверх (миссис Кингсетт по-прежнему пребывала в полуобморочном состоянии и опиралась о железные перила, словно старуха) и, прежде чем вернуться в гостиную ко мне и миссис Сомервилль, устроила ее в тихом уголке будуара.
— Моя бедная Мэриан, — сказала она. — Боюсь, вы ожидали совсем не этого.
— О нет, — откликнулась я, удивляясь собственному двуличию, — все было очень мило.
— Не лгите, — проговорила она с насмешливым упреком (в этот момент я услышала смех миссис Сомервилль, стоявшей рядом со мной). — Вы принесли свои заметки?
— Я…
Взгляд леди Истлейк упал на мой ридикюль; она, должно быть, разглядела выпуклость записной книжки и кивнула.
— Только по вашей просьбе… — начала я.
На ее лице изобразилось раскаяние.
— Я знаю.
— Но это ничего не значит. Возможно…
— Я так огорчена, моя дорогая. — Она импульсивно притронулась к моему локтю, а затем повернулась к миссис Сомервилль: — Боюсь, вам придется развлекать себя самим. — Она коротко глянула на миссис Кингсетт. — Вы же понимаете…
— Конечно.
Она благодарно кивнула и со спокойной сосредоточенностью врача, направляющегося к пациенту, направилась в сторону будуара.
— Я не сомневаюсь, что мы отлично справимся, мисс Халкомб, не правда ли? — произнесла миссис Сомервилль.
Она уселась на диван и погладила обивку рядом с собой:
— Присаживайтесь, пожалуйста. Кажется, сегодня у меня проблемы со слухом.
Я устроилась рядом с ней. Она заговорщицки улыбнулась.
— Только представьте, каково пришлось мужчинам, — сказала она, сделав ударение на слове «мужчины», что подразумевало: «Мы хотя бы не страдали от этого».
