— Носовой платок, конечно.
Он спрятал платок в карман:
— И где он?
— В вашем кармане.
— И какого он цвета?
— Желтого.
— Вы уверены?
Я уже начала посмеиваться, поскольку догадывалась, что у него на уме, однако ответила:
— Конечно.
Он погрозил мне пальцем и покачал головой:
— Сознание несовершенства нашего восприятия — одно из необходимых условий изучения природы, поскольку нам известно: ни один из объектов не явлен нам в истинном виде. И все цвета — лишь сиюминутная игра света на поверхностях предметов, да и сам свет — нематериален.
Нет необходимости говорить вам, мисс Халкомб, что во время этого представления мой занудный компаньон переминался с ноги на ногу, закатывал глаза и в конце концов не сдержался:
— Простите, но я не могу не назвать все это, — изрек он, — форменной тарабарщиной.
— Даже так? — спросил Тернер. — Но тогда вам стоит прочитать книгу миссис Сомервилль.
Она рассмеялась, и в глазах ее мелькнула заговорщицкая искорка, словно я участвовала в их с Тернером маленьком розыгрыше, а не пребывала в том же затруднении, как и джентльмен, толковавший о капиталах и цене на зерно (к моему стыду, я должна была признать свое положение таким же).
— Простите, — пробормотала я, — но…
— Тернер процитировал, почти слово в слово, книгу «О физических науках».
— Боюсь, что не вполне понимаю, — сказала я. — Возможно, вы объясните?…
— Я имела в виду специфику научного подхода, — пояснила она, — которая, полагаю, не вполне удовлетворяла Тернера. Хотя он придавал науке большое значение.
— Потому что?… Потому что?… — поторопила я, ожидая услышать еще что-нибудь, прежде чем заговорить самой.
— Потому что мысль, как производное ума, заведет нас слишком далеко, — произнесла миссис Сомервилль, помолчав. — А потом мы исчерпаем ее возможности. Лично я уповаю на веру, ибо соразмерность и взаимосвязанность знаний, почерпнутых нами благодаря математике, вполне убеждает меня в… — она поколебалась, подбирая слова, — в единстве и всеведении Божества. Однако Тернер, подозреваю, был лишен подобного утешения.
— Он был неверующим?
— Мы об этом не говорили, — кратко сказала она. — Но, думаю, Тернер увидел хаос и разрушение, царящие в природе, прежде, нежели осознал ее красоту; вернее, он узрел и то и другое одновременно — как проявление одной страшной силы. И наша неспособность постичь и обуздать эту силу стала для него унизительным проявлением извечной людской бессмысленности.
— Очень интересно, — сказала я.
Я начала излагать собственные соображения, которые вроде бы перекликались с мыслями миссис Сомервилль: детские впечатления Тернера; сумасшествие матери; боязнь стихийных бедствий — столь естественная, человеческая. Однако, к моему огорчению и разочарованию, она слушала меня с возрастающим неодобрением и, когда я закончила, сказала:
— Простите, если я покажусь старомодной, мисс Халкомб, но мне кажется, что биограф должен придерживаться безусловных фактов, а также воспоминаний людей, хорошо знавших того, о ком он пишет. — Миссис Сомервилль говорила сдержанно, но два красных пятна на щеках вьщали ее раздражение. — Вы же, по-моему, не придерживаетесь ни того, ни другого правила, а занимаетесь беспочвенными домыслами.
Я намеревалась защитить себя, но тут вошли мужчины.
Не могу точно сказать, что произошло далее и в какой последовательности; поскольку именно с этого момента (или мне так сейчас кажется) будничный мир внезапно сменился кошмаром, движимым путаной логикой сновидения. Я помню мистера Кингсетта — очень пьяного, спотыкающегося о коврик у камина; помню леди Истлейк, появившуюся из будуара со словами:
— Надеюсь, джентльмены, вы будете развлекать нас, ибо нам стало как-то невесело.
Помню миссис Кингсетт, маячившую за ее спиной, будто призрак.
А потом — все мы сидим, и один из мужчин рассказывает о новом американском медиуме по имени мистер Маст, который потрясающе популярен у модных леди Лондона, «потому что не стучит и не вертит столы, подобно другим, а говорит голосами умерших». Леди Истлейк смеется:
— Люди слишком легковерны.
Но сэр Чарльз упоминает о миссис Такой-то, клянущейся, что с ней говорил ее умерший сын.
