Не удивительна также и его устойчивая боязнь подвалов, погребов и пещер (можно представить, как потрясали его детское воображение рассказы о драконах и чудовищах — обитателях пещер!), которые в его творчестве связаны с угрозами и гибелью. Возможно, именно поэтому, устраивая собственный дом, Тернер ловко скрыл тревоживший его подвал, отдалив от солнечных комнат, где он жил и работал. (Не это ли заметил Уолтер, когда мы ездили в Сэндикомб-Лодж? И не предположил ли он, будто Тернер пытается скрыть некий постыдный секрет, а не болезненные детские впечатления?)
Те же впечатления, думаю, вызвали у Тернера склонности к тайнам и мистификациям. Находиться дома или в любом месте, достаточно хорошо известном его матери, — это означало, что в любой момент его хрупкий детский мир может быть сметен ураганом. Отсюда и первоначальное решение Тернера перебраться в другой конец Хэнд-корт, а потом, при первой возможности, — на Харли-стрит. Отсюда любовь к уединению и резкая реакция на вторжение в его частную жизнь. Отсюда, возможно, и путешествия, и пресловутая скрытность, и бесконечные перемещения между двумя или тремя пристанищами, иногда без извещения близких о том, куда он направился.
А как насчет картин? Смогу ли я теперь лучше понять их?
Полагаю, да. Не навеяны ли все эти ураганы, кораблекрушения, лавины материнским умопомешательством? (И, более того, нельзя ли увидеть в кровоточащих солнцах и покрытых водой чудовищах отголоски мучительных воспоминаний о том, каким стал конец ее жизни?)
Он изображал те бури, которым не мог противостоять дома, дабы обрести над ними власть. Не самый обычный способ, допускаю, но разве побуждения, двигавшие Тернером, не естественны?
В то же время творчество давало ему власть над иным миром: над великолепным, пронизанным солнцем раем, где он обретал прибежище, пусть и временное. Но и «в кипеньи бытия мы умираем». Не таков ли смысл «Залива Байя» и прочих пейзажей, усеянных руинами? Стремись, трудись, изворачивайся, однако рано или поздно агрессия помраченного рассудка, или дикой природы, или просто неотвратимо утекающее время и распад сумеют настичь и одолеть тебя.
Нам известно, что у Тернера были друзья — мужчины и женщины, принимавшие его таким как есть, окружавшие его комфортом и покоем, которых он не находил дома. К ним он испытывал, по всей вероятности, самые сильные чувства — привязанность и благодарность столь глубокие, что в некоторых случаях (отец Амалии Беннетт, Уолтер Фокс, лорд Эгремонт) они продолжали существовать, кажется, и после его смерти.
Но как же его семья?
Семью заменило искусство. Оно заменило ту человеческую семью, которой Тернер никогда не имел в детстве и не стремился создать, повзрослев. Разве, по свидетельству Амалии Беннетт, он не называл свои полотна «детьми» и не оплакивал расставание с ними? Разве Каро Бибби не обратилась к тем же образам, описывая его галерею? И, возможно, именно страстные «родительские» чувства стали причиной столь необычной грубости, обрушившейся на незадачливого гравера Фарранта, ибо любая мать превращается в тирана, если ее дитя в опасности. Я уверена: даже нежная Лора, защищая Флорри и маленького Уолтера, не остановится в случае необходимости и перед убийством.
Те же соображения, полагаю, справедливы и по отношению к Королевской академии. Видение Тернером традиций и миссии этого учреждения, а также чрезвычайная (почти эксцентрическая) серьезность, с которой он относился к обязанностям преподавателя, свидетельствуют о том, что с Академией его связывали не только сугубо практические соображения — словно его не просто соратники-профессионалы, а его родители, дяди и братья составляли сообщество, столь заботливо его сформировавшее и требовавшее полной преданности.
Мы знаем, что независимо от любви или нелюбви к тому либо иному художнику Тернер отказывался критиковать своих товарищей и причинять им ту же боль, от которой страдал сам. Такая героическая сдержанность — весьма редкая в насыщенной сплетнями, двуличной, замкнутой атмосфере Академии — несомненно, наводит на мысль, что он видел в своих коллегах скорее родственников (вроде надоедливой тетки, чье общество нам докучает, но мы вынуждены терпеть ее, блюдя семейное единство), а не профессионалов-соперников.
