Я ощутила на себе взгляд мистера Хейста.
— Это работа вашего отца? — спросила я.
Он кивнул:
— Все, что мне оставили судебные приставы. Я укрыл ее здесь, встал на верхнюю площадку лестницы, вооружившись кочергой, и сообщил: если они попытаются войти, то мало им не покажется. Я отогнал их, жалких слабаков, но не могу утверждать, что они не попытаются вернуться.
Так вот зачем здесь висячий замок, подумала я: Хейст всегда его запирает, прежде чем спуститься к посетителю. Меня охватила волна облегчения и странноватой признательности картине, столь замечательно разъяснившей мне ситуацию. Внезапно я почувствовала, что готова счесть это полотно шедевром, но взглянула на него снова и не справилась с разочарованием. Что-то с картиной было определенно не так: возможно, из-за странности ее расположения.
— Она производит сильное впечатление, — произнесла я.
Если Хейст и расслышал нотки колебания в моем голосе, то предпочел их не заметить.
— Мой отец был гением, — сказал он. — Но быть гением в Англии, конечно же, недостаточно.
— Неужели?
Он потряс головой.
— Если ты хочешь преуспеть, ты должен уметь и пресмыкаться, и подлизываться, и держать язык за зубами. Как тот самый человек.
— Какой человек? — переспросила я, мгновенно догадавшись: он говорит про сэра Чарльза. — Почему бы вам не назвать его по имени?
— Подойдите сюда, — сказал он, переходя к окну. — Вы знаете, что это такое?
Я вытянула шею, пытаясь понять, куда он указывает; по тот дом располагался под острым углом, и я могла бы увидеть его только с того места, где стоял Хейст. Заметив мои затруднения, он подвинулся.
— Большое здание. Каменное, — уточнил он.
Я разглядела над крышами лишь смутный серый квадрат.
— Национальная галерея? — спросила я.
Он кивнул.
— И Королевская академия. А знаете, что находится позади нее?
Я отрицательно покачала головой.
— Исправительный дом Сент-Мартин. Они не могли бы охарактеризовать ситуацию точнее, даже если бы вырезали над входной дверью слова: «Вот что ждет человека гениальных способностей, если он ни перед кем не пресмыкается». Так что он вынуждает вас сделать?
— Простите?
Внезапно он двинулся на меня.
— Тот человек! Зачем он послал вас сюда?
Меня охватило негодование. Я хотела резко сказать, что домыслы его беспочвенны и сэр Чарльз руководствовался только добрым ко мне отношением, но побоялась еще больше рассердить Хейста. Если бы дошло до гневной перепалки, он наверняка взял бы надо мной верх, поэтому я отошла в глубь комнаты и мягко произнесла:
— Разве он не разъяснил это в письме?
— Значит, биография?
Я кивнула:
— Биография Тернера.
И я все ему рассказала, прикинув, что малейшая нечестность с моей стороны только подогреет его подозрения. И, полагаю, оказалась права, ибо, когда я договорила, он если и не выглядел полностью убежденным, то и не разразился немедленными возражениями, а погрузился в задумчивое молчание и машинально теребил обмотанный вокруг левой ладони платок.
Это был неподходящий момент, чтобы продолжать настаивать; поэтому я оставила Хейста наедине с его мыслями и вновь огляделась вокруг, пытаясь отыскать объяснение обуревавшей его ярости и тому печальному состоянию, в котором он пребывал. На глаза мне попались бумаги на столе. Разного размера и вида, они были оформлены и разложены таким образом, что, без сомнения, составляли текст журнальной статьи или дневник, который готовили для передачи в печать. Несколько разделов, как и подобает статьям, имели заглавия — «Честный человек», «Его высочество болтун». А на верхнем листе значилось: «Монокль». Видимо, решила я, это заглавие публикации. Впрочем, о подобном сочинении я никогда не слышала.
— Два шиллинга в день, — произнес Хейст неожиданно.
Я не могла взять в толк, о чем он говорит, — возможно, о цене журнала или о жалких грошах, которыми оплачивается его труд. Я повернулась к нему с улыбкой, больше напоминавшей глупую ухмылку. Хейста, без сомнения, обуревал какой-то внутренний разлад, его челюсть дергалась, и он так дергал носовой платок, что ладонь под ним совсем побелела.
— Арендная плата, — сказал он.
— Арендная плата?
