— За дневник.
Краска прилила к моим щекам. Я не сомневалась, что Уолтера никогда не вынуждали платить за информацию, и возможность чего-либо подобного не приходила мне в голову. Неужели Хейсту хватило наглости сделать столь оскорбительное предложение только потому, что я — женщина?
— Я отнюдь не занимаюсь коммерческими сделками, — произнесла я холодно.
Он начал дрожать — то ли от страха, то ли от раздражения.
— Когда человек получает в наследство отцовский дом, никто не его осуждает, если он вознамерится его сдать.
Это звучало справедливо, я не могла отрицать. И все-таки (сказала я себе гневно), разве дневник и дом — одно и то же? Однако когда я попыталась пояснить, в чем состоит разница, то не сумела быстро подыскать походящую формулировку и неуверенно произнесла:
— Но дневник — не дом.
Хейст напыжился и выпятил грудь. Впрочем, я больше огорчилась за него, нежели испугалась: в его глазах таились тоска и отчаяние, и он не мог унять дрожание рук. В самом деле, он походил на большую напуганную собаку, которая демонстрирует агрессию, надеясь на поживу, но готова убежать прочь, если неприятель проявит твердость. Видимо, Хейст заметил мое сочувствие, ибо внезапно заговорил более настойчиво и жалобно:
— Я потерял все, мисс Халкомб. Даже свою семью.
— Вашу семью?
Он кивнул.
— Моя жена, в отличие от меня, совсем не годилась для подобной жизни. Она старалась, но не нашла в себе сил приспособиться. В результате она стала изгнанницей и уехала с нашими девочками в Суррей, к сестре.
— О, как ужасно! — воскликнула я, вспомнив, какое действие произвели на Лору и ее детей всего несколько недель разлуки с Уолтером — и это при том, что они не страдали от нищеты и ни минуты не сомневались в его возвращении.
— И они должны там оставаться, — продолжил мистер Хейст, — пока обстоятельства не изменятся к лучшему.
— А есть какая-то надежда? — спросила я, понимая, что ослабляю подобным вопросом собственную позицию, но будучи не в силах ожесточиться и продемонстрировать безразличие, как, возможно, поступил бы мужчина.
— Нет, если некоторые… продолжат свое дело, — сказал он с гримасой, напоминающей улыбку, правда, блеклую и натужную. Он махнул рукой на кипу бумаг на столе. — Но они не отнимут у меня надежды, как сумели отнять ее у отца.
— А что это такое? — спросила я.
— Новое начинание.
— Журнал?
Он кивнул.
— Они постараются заткнуть мне рот, как это бывало раньше. Но даже если они и преуспеют, то ненадолго. Я просто начну новое дело. А потом еще одно, если потребуется. И еще одно.
Помешательство это или героическая стойкость непонятого человека? Я не могла разобраться, но меня охватило ужасное любопытство, и хотя я опасалась спровоцировать поток беспочвенных жалоб и фантастических утверждений, все-таки решила, что необходимо узнать больше.
— А на какую тему вы пишете? — осведомилась я осторожно.
— О, моя тема! Моя тема всегда одна и та же, мисс Халкомб, — тупость, бесчестие и разврат. — Он издал короткий, лающий смешок, похожий не на выражение веселья, а на крик боли. — Видно, таково мое предназначение — бороться с пороком до конца дней моих.
Был он ненормальным или нет (упоминание сэра Чарльза Истлейка в числе своих «тупых» и «развращенных» врагов определенно свидетельствовало о помешательстве), я не могла не восхититься его отвагой и решимостью перед лицом несчастья и не посочувствовать его горестям.
— Прекрасно, — сказала я, улыбаясь как можно любе шее — Я принимаю ваши условия.
Его лицо мгновенно утратило напряженность, и на нем появилось совсем иное выражение — облегчения и триумфа.
— Где дневник? — спросила я.
Хейст указал на шесть томов разной толщины, разместившихся на верхней полке шкафа. Я прикинула, что на быстрый просмотр каждого из них, с сопутствующими записями, у меня уйдет день; и еще дня два-три я потрачу на выписки для Уолтера. Проявляя щедрость (и, сознаюсь, избегая стеснительной необходимости просить сдачи), я достала из кошелька соверен и протянула Хейсту.
— Вот, — произнесла я. — Забираю дневники на десять дней.
— Забираете?! — возопил он, внезапно обретая прежнюю решительность. — Вы не можете
