— Я изучал историю, — сказал Питер. — Модели поведения людей, групп людей. Есть времена, когда перестраивается мир, и тогда все можно изменить, сказав одно-единственное нужное слово. Это сделал в Афинах Перикл, а потом Демосфен…
— Ну да, умудрились дважды развалить Афины.
— Перикл, допустим, да. Но Демосфен-то оказался прав насчет Филиппа…
— Или спровоцировал его.
— Ага. Вот это и делают историки: треплются о причинах и следствиях. Совершенно очевидно, что бывают периоды, когда мир шатается, и правильные слова, сказанные там, где их услышат, могут сдвинуть его туда, куда надо говорящему. Вспомни, например, Томаса Пейна, Бена Франклина, Бисмарка, Ленина.
— Это не совсем те случаи, Питер.
Теперь она возражала ему только по привычке, так как уже поняла, куда он клонит. Это было возможно. Да. Возможно.
— Я и не надеюсь, что ты поймешь. Ты все еще веришь, что в школе можно чему-нибудь научиться.
— Я понимаю больше, чем ты думаешь, Питер. Значит, ты видишь себя Бисмарком?
— Просто я знаю, как внедрять идеи в сознание общества. Вспомни, Вэл, тебе приходит в голову хорошая идея, ты делаешь из нее красивую фразу и произносишь вслух, а через две недели или через месяц слышишь, как один незнакомый тебе взрослый повторяет ее другому такому же незнакомцу. А иногда ты слышишь ее по видео или ловишь в компьютерной сети.
— Я всегда думала, что слышала эти слова раньше и что мне только мерещится, как я их сочиняю.
— Ну так ты ошибалась. В этом мире только две, может, три тысячи человек могут сравниться с нами по уму, сестренка. Большинство из них как-то перебивается с хлеба на воду. Преподают, бедные ублюдки, или исследуют что-нибудь. И лишь немногие обладают реальной властью.
— И мы принадлежим к числу этих счастливцев.
— Смешно, как одноногий кролик, Вэл.
— Наверняка их достаточно в здешних лесах.
— И все они прыгают кругами.
Валентина вообразила картинку, прыснула и тут же разозлилась на себя за то, что сочла этот ужас смешным.
— Вэл, мы можем говорить слова, которые через неделю будет повторять весь мир. Мы можем. Сейчас. Нам не надо ждать, пока мы вырастем и сделаем карьеру.
— Питер, тебе двенадцать.
— He-а, только не в компьютерной сети. Там я могу назвать себя любым именем. Да и ты тоже.
— У нас ученический допуск, наш возраст будет ясен любому, да и вообще мы можем попасть на настоящую дискуссию только как слушатели. Нам просто не дадут говорить.
— У меня есть план.
— У тебя всегда есть план. — Она изображала безразличие, но слушала очень внимательно.
— Мы сможем попасть в сеть как полноправные взрослые под любыми именами, если отец предоставит нам свой гражданский допуск.
— А почему он должен это делать? Ученический-то у нас есть. Этого нам должно с головой хватать. Ну что, ты ему скажешь: мне нужен гражданский допуск, чтобы захватить мир?
— Нет, Вэл. Я ему вообще ничего не буду говорить. Это ты расскажешь ему, как обеспокоена моим состоянием. Как я из кожи вон лезу, чтобы в школе было все хорошо, и как меня сводит с ума то, что я не могу общаться с разумными людьми, что из-за моего возраста на меня смотрят сверху вниз, что у меня нет равного собеседника. Ты объяснишь ему, что я долго не выдержу.
Валентина вспомнила мертвую белку на поляне и поняла, что ее находка тоже входила в планы Питера. А может быть, он включил ее в свои планы потом, когда заметил, что Валентина знает.
— Ты убедишь отца разрешить нам пользоваться его гражданским допуском. Объяснишь, что псевдонимы нужны нам, чтобы скрыть наш возраст, чтобы люди могли оценивать нас только по уму, чтобы нас уважали.
Валентина могла оспаривать его идеи, но не такие заявления. Не могла же она спросить: «Почему ты решил, что заслуживаешь уважения?» Она читала про Адольфа Гитлера. Интересно, каким он был в двенадцать лет? Не таким умным, как Питер, нет, но он наверняка тоже мечтал о славе и почестях. И что случилось бы с миром, если бы он еще в детстве попал в молотилку или под копыта лошади?
— Вэл, — сказал Питер. — Я знаю, что ты думаешь обо мне. Ты вовсе не считаешь меня милым мальчиком.
Валентина кинула в него сосновой иголкой:
