Больше всего Вэлентайн встревожило то, что Питер не был обеспокоен ни в малейшей степени.
— Питер, как ты думаешь, почему мне кажется, что ты видишь во всем этом всего лишь некую блестящую возможность для Питера Виггина?
— Для нас двоих, Вэл.
— Питер, тебе всего двенадцать лет. Мне десять. Знаешь, как называют людей нашего возраста? Нас называют детьми и с нами обращаются, как с мышами.
— Но мы думаем не так, как другие дети, верно, Вэл? Мы говорим не так, как другие дети. И более, того, пишем мы тоже не так, как они.
— Для разговора, начавшегося с угроз укокошить друг друга, это неплохой поворот, Питер.
Вэлентайн, тем не менее, обнаружила, что слова Питера ее взволновали. Писать она умела как раз лучше Питера. И они оба знали, что это так. Однажды он даже сказал об этом вслух. Тогда же он признался, что легче всего понимает в людях то, что они в себе больше всего ненавидят, и это помогает ему постоянно держать их на крючке. А что касается Вэлентайн, то, по его мнению, ей легче всего понять в людях то, что они в себе больше всего любят, и поэтому она умеет им льстить. Это было правдой, сказанной устами циника. Вэлентайн умела склонять людей к своей точке зрения — она могла убедить их, что они хотят того же, чего хочет она. Питер, в свою очередь, мог заставить их только бояться хотеть того же, чего хочет он. Когда он в первый раз высказал это Вэл, она с ним не согласилась. Ей хотелось верить, что ей удается убеждать людей потому, что она права, а не потому, что умнее. Но сколько бы она потом ни повторяла самой себе, что она не желает пользоваться людьми так, как это делает Питер, ей была приятна мысль о том, что она может по-своему контролировать их. И контролировать не только их действия, но и их желания. Ей было стыдно, что такая власть доставляет ей удовольствие, но, несмотря на стыд, она иногда все же пользовалась этой властью. Внушала учителям делать то, что хочется ей. И другим ученикам. Иногда ей удавалось убедить даже Питера. Сильнее всего ее пугало в этом то, что она так отождествляла себя с Питером, что как бы сливалась с ним. Приходилось признать, что в ней гораздо больше от него, чем ей хотелось бы. И для такого самопризнания нужна была определенная отвага. Все это промелькнуло у нее в голове в то время, как Питер произносил свою речь. «Ты думаешь о власти, Питер, но по-своему я сильнее тебя».
— Я изучал историю, — сказал Питер. — Я изучал все, что касается моделей человеческого поведения. Бывают времена, когда мир вступает в период трансформации, и в такие времена верное слово может изменить все. Вспомни Перикла в Афинах и Демосфена…
— Да, этим двум удалось разрушить Афины дважды.
— Периклу, да, но Демосфен был прав относительно Филиппа…
— Или спровоцировал его…
— Поняла? Это то, чем обычно занимаются историки: болтовней о причине и следствии. А на самом деле бывают времена, когда мир попадает в полосу изменений, и нужное слово в нужном месте может его перевернуть. Томас Пайн и Бен Франклин, к примеру. Или Бисмарк. И еще Ленин.
— Не совсем близкие примеры, Питер.
На этот раз она возражала больше по привычке. То, что он говорил, было вполне правдоподобно.
— Я и не ожидал, что ты поймешь. Ты до сих пор веришь тому, что учителя знают нечто такое, что стоит учить.
«Я понимаю гораздо больше, чем ты думаешь, Питер».
— Так ты собираешься стать Бисмарком?
— Я вижу себя человеком, способным вкладывать идеи в головы других людей. С тобой что, не было случаев, когда тебе приходила в голову какая-нибудь умная фраза и ты произносила ее, а через две недели или через месяц слышала, как один взрослый говорил те же слова другому взрослому, и они оба были для тебя незнакомцами? Или вдруг ты слышала эту фразу по видео или встречала ее в сети?
— Я всегда думала, что я уже слышала ее до этого, и мне только кажется, что она принадлежит мне.
— Ты ошибалась. В мире всего две или три, тысячи людей, равных нам по уму, сестренка. И большинство из них просто зарабатывают себе на хлеб. Эти бедняги кого-нибудь учат или что-нибудь исследуют. И очень немногие из них имеют реальное отношение к власти.
