Я нервничал.
Старик уже как 3 минуты назад ушёл в уборную. Очередь была за мной. Он так и сказал, отсчитай две или три минуты и дуй следом. Я уже собирался осторожно привстать и пойти, как бы по нужде, в уборную. Однако только я начал шевелиться, как мелкий мальчишка, сидевший чуть поодаль с матерью, сиганул в сторону уборной. Эх, не вовремя он!
Я поёжился. Люди потихоньку просыпались. Это плохо. Под утро все бегут в туалет, избавиться от скопившегося за ночь. Хотя было всем понятно, что в прошлый день покушать и попить можно было только в своих мечтах да и во сне.
Жрать хотелось нестерпимо сильно. Аж прямо до тошноты. И не только мне. Всем. Зал был полон худощавых фигур. Хотя все они были в ватниках и толстых телогрейках, но по тонким пальцам, блеклым ладоням, выкаченным, бледным полупрозрачным лицам, их измождённость и худощавость прямо выпирала наружу.
Голод, а вдобавок, неумолимо нарастающий шум войны, приближающего фронта, будил людей. Многие уже и не спали вовсе, а находились в некой прострации, между сном и явью. Не спали, но и не бодрствовали в то же время, просто открыв глаза, безмолвно смотрели в потолок или ржавые прутья решётчатых окон. Я бы назвал это пассивной депрессией. Жуткой, распирающей все внутренности, депрессией…
Мне оставалось лишь ждать, когда из-за тёмного проёма, сделав своё дело, выскочит парнишка и обратно приляжет рядом со своей мамашей. Секунды тянулись ужасно медленно. Как бы меня ни успокаивал камтик, ничего не помогало. Нервы накалялись до предела. Хотелось выть от отчаяния. Вот уже скоро придут конвоиры и под дулами автоматов поведут нас, думается в последний раз, куда-то прочь, под мины, под ближний огонь врага, к оврагу… В общем, не знаю. Может, не поведут никуда вовсе, а возьмут и очередью из пулемета здесь с нами покончат. Освободят себя от ноши, да и нас от мук и страданий… А тут какой-то нелепый грязный старик подарил мне надежду. Надежду на жизнь, на спасение. И перечеркнул всё это какой-то мелкий несмышленый пацан. Надежда рассыпается у меня на глазах… Больно было смотреть как она постепенно рассыпается и угасает, от этого нервы и панические нотки страха разгораются ещё пуще… И вот я уже не смогу терпеть и, наплевав на осторожность да и на всех, брошусь в уборную, выломаю решётку, хоть ногами, хоть зубами выдеру и побегу прочь… пока не положит меня чья-то автоматная очередь, спереди или сзади, что уже будет не важно.
Мальчик шустро и неожиданно выбежал из уборной также как и туда забежал. Прилёг рядом с матерью. Прислонился к сидушке. Я, отсчитав пару секунд, не больше, чтобы кто-нибудь ещё не захотел сходить по маленькому, привстал и спешно двинулся в уборную.
В уборной было темно, хоть глаза выколи. Это мне разом напомнило бездонный темный мир за дверью. Помещение было большое — сразу определялось по характерным акустических звукам. В своё время, рассчитанное на сотню пассажиров зала ожидания. Раньше здесь было с пару десяток отдельных кабинок, от которых ни перегородок ни унитазов, конечно же, не осталось. От них осталась битая керамическая крошка на полу и большие рванные осколки аккуратно сложенные кучкой в одном из углов уборной. Меня сразу встретил резкий тошнотворный запах, который, можно сказать, как кислота 'разъедал' мои ноздри и глаза. Я прищемил пальцами нос, чтобы уменьшить давление запаха и ненароком не потерять сознание. Неуверенно двинулся в тёмную глубь уборной, проклиная всё на свете и молясь не ступить в дерьмо. Но во что-то мягкое и сколькое я всё-таки влез по щиколотку. Я не стал разбираться, что это такое. Ежу было понятно, что это такое. Отбросив мысли об отвращении и комичности ситуации, я осторожно шепнул темноте:
— Игорь…
Игорь мне не ответил. Да и вообще было трудно что-либо разобрать. За спиной и впереди меня слышалась канонада орудий и протяжный свит бомб. Тогда я погромче позвал напарника. Но ответа или отзвуков я не услышал. Это меня встревожило: 'Неужели он, не дождавшись меня, выдрал решётку и свалил?'
