Я страшно устала от вечного шума, духоты и безделья, а кассация все не приходила. Я, как и другие, писала заявления, просила отправить меня в лагерь, на какую угодно работу — ведь «кассацию» могут прислать и туда! Но, до получения ответа на «кассацию» — никого на этап не брали.
В один прекрасный день дверь камеры отворилась, и на пороге нашей Пересылки появилась… Раиса Осиповна!
— Раиса Осиповна!.. Дорогая!.. Родная моя! — Я чуть не задушила ее в объятиях.
Она стала как будто еще меньше ростом, еще похудела, побледнела — совсем крошечная белая старушечка. Она держалась за сердце и жаловалась, что _____
Мне удалось устроить её на столе, недалеко от фрамуги. И все же, в первый же вечер с ней случился глубокий обморок. Вызвали медсестру. Она сделала укол камфары, дала Раисе Осиповне валериановых капель, когда та пришла в себя.
— Надо же женщину в лазарет взять, она совсем слабая, — говорила я и еще несколько человек. Сестра молча посмотрела на нас и вышла. На другой день Раису Осиповну водили к врачу, но в лазарет так и не положили.
Несколько раз, пока она сидела с нами в пересылке с ней случались обмороки. Но в остальное время была она по-прежнему бодра и жизнерадостна. Когда чувствовала себя лучше, по прежнему много и интересно рассказывала о своей юности, об эмиграции, о Швейцарии и Франции, о жизни в Париже. У нас от её рассказов кружились головы. Хотелось улететь, увидеть весь этот сказочный мир…
Вокруг нее образовался кружок, и мы заботились о ней, как могли. Ночью, когда все засыпали, я потихоньку залезала по решёткам окна и открывала фрамугу, чтобы дать ей хоть немного свежего воздуха.
На этот раз она получила три года ссылки — «очередной», как она грустно шутила. Но к сожалению это была ссылка в Енисейск, и Раиса Осиповна боялась этапа — такой путь, столько пересыльных тюрем, а сил так мало. Ей разрешили написать сыну, чтобы он хлопотал о «спецконвое» и перевозке за собственный счёт.
И вот однажды Раису Осиповну вызвали на свидание.
Она вернулась в камеру вся посветлевшая, разрумянившаяся, словно помолодела на десять лет.
— Дэ-дэ!.. Мой маленький Дэ-дэ!.. Он всё сделал!
Андрей (Дэ-дэ) был у Пешковой сам, лично.
— Успокойте свою мать, — сказала она ему, — она поедет со спецконвоем за счёт красного креста.
Андрей только что передал это Раисе Осиповне.
— Ах, если бы вы только могли его видеть! Какой мальчик! Какой мальчик!
…В эту же ночь Раису Осиповну взяли на этап вместе с другими… Решили, должно быть, что «спецконвой» — слишком большая роскошь для старой революционерки, и неуместный либерализм.
…Когда я спустя пятнадцать лет попала в Енисейск, то как не искала, никаких следов ссыльной Губергриц я не нашла…
…Два раза за время сидения в Бутырках у меня тоже были свидания. Странные были эти свидания…
Почему то их устраивали «массовыми»… Для удобства конвоиров, что ли? Чтобы скорей отделаться от толпы с нетерпением ожидающих этого, может быть последнего свидания? Или просто для того, чтобы мы просто ничего не смогли сказать родным?
Огромная зала была разделена не решёткой даже, а скорей сеткой, такой, как на вольерах в зоопарках.
Сетка была протянута вдоль всей залы в два ряда.
Между рядами, было расстояние метра в два — два с половиной. За сетками стояли люди, С одной стороны — заключённые, с другой — родственники. Между, по «свободной зоне» прогуливались охранники.
Зала была очень большая, но и людей была масса. Всё равно, все не помещались у сеток, и первое, что оглушало — это была брань… Каждый старался оттолкнуть другого, пробраться к самой сетке, каждый искал своих родных и перебегал с места на место. Все спешили — ведь на свидание отпускалось всего лишь несколько минут, Шум, гвалт, вопли стояли невообразимые.
Наконец я вижу ее, вижу эту маленькую сгорбленную фигурку в темном пальто и чёрной шапочке, натянутой до самых бровей… Испуганное растерянное лицо.
— Мама, мама, — кричу я изо всех сил, стараясь перекричать моих соседей справа и слева — да, мама же!.. Я здесь!.. Мама!
Наконец, она меня тоже замечает. Протискивается к сетке и… начинает плакать. Она что-то говорит, но я ее не слышу, ни одного слова...
