«А дальше?» — спрашиваю я.
«Дальше не обязательно, — объясняют мне ученики. — Если кто хочет, может, конечно, и дальше, но это было бы фальшиво. Ведь нету же никакой свободы и справедливости для всех».
Как мне кажется, переменились также и учителя. Некоторые из моих старых друзей, когда-то вкладывавшие всю душу в своих учеников, стали осторожничать. Они избегают столкновений, делают вид, что ничего не видят, ничего не слышат. Даже в тех школах, где не царит дух насилия, я ощущаю какое-то уныние — последствие перенесенной боли, результат забастовок, борьбы с позиций силы, поляризации. «Мы расплачиваемся за все, что происходило раньше», — сказала мне одна старая учительница. Другая учительница с тоской о прошлом вспоминала свое собственное детство, когда школа служила убежищем от грязи и низости внешнего мира. «Теперь же внешний мир привнесли внутрь школы».
Тосковать о прошлом есть все основания, ибо минули те дни, когда школьные преступления именовались «нарушениями дисциплины» и сводились к опозданиям, жеванию резинки на уроках, курению сигарет в уборной, «эпидемии воровства мела» и беготне по лестницам в неправильном направлении.
Сегодня газеты пишут о случаях ограбления с угрозой удушить жертву, хулиганской порчи имущества, вооруженного грабежа, физической расправы и изнасилования, причем все это творят не закоренелые преступники, а наши же дети, в наших школах.
Да, внешний мир привнесен-таки в школу. В том числе и наркотики.
Мои записи кратки: «Занятие, посвященное наркотикам. Сотня ребят собралась в музыкальной комнате послушать трех молодых людей, бывших наркоманов. Никакого морализирования, лишь наглядное описание: тюрьма, металлические койки. «Вас заставляют раздеваться, показывать нижнее белье». — «Новичков тоже сажают?» Похоже, кого-то проняло.
Время от времени среди преподавателей постарше мелькнет смутно знакомое лицо. Новых учителей можно принять за учеников: молодые люди в джинсах из грубой бумажной ткани и кедах; девушки с длинными прямыми волосами. Ребятам это нравится; они хотят, чтобы их учили молодые преподаватели, «приобщившиеся ко всему этому». А черные дети хотят учиться только у черных учителей. «Какая мне радость глядеть на белую физиономию?»
«Завтра будет еще хуже», — заверяют меня ученики. Они только что подожгли мусорные баки в школьной столовой. И на доске красуется надпись: «Конец мира — сегодня, ровно в 5.30».
Интересно, что пишут они на классных досках в других школах, в других городах? Разумеется, я не могу обобщать: я делюсь моими личными впечатлениями, почерпнутыми в максимально трудных условиях, — на должности поденной замещающей учительницы. Даже сравнение с Сильвией Баррет не вполне справедливо: как-никак она вела своих учеников в течение целого учебного года. Я же веду их в течение каких-то сорока двух минут.
Стремясь узнать их получше, я в начале каждого урока с новым классом прошу учеников написать что-нибудь о себе: «Что значит сегодня быть молодым и учиться в средней школе» или «Каким (какой) я себя ощущаю». Их сочинения трогают меня до глубины души.
«Дорогая, как Вас там зовут, едва ли найдешь хоть одного человека, не зараженного предрассудками. Спасибо, что пришли».
«Мы молоды, но, по-моему, мы старше большинства людей».
«Не следует поджигать чужой дом потому, что он красивее вашего. И еще я чувствую, что раз моя мамаша не сделала аборт, когда была беременна мною, то и я тоже не должна делать аборт и убивать моего ребенка».
«Быть молодым не так уж плохо. Во всяком случае, есть что делать».
В прежние времена в любой школе, даже самой «трудной», царила атмосфера работы, успешно осуществляемого учебного процесса. Несмотря на скуку, непроизводительную трату времени и неумелость, учеба продолжалась. В занимаемом вами положении была определенность. Учителя были тогда переутомлены, но отнюдь не запуганы. Администрации была свойственна напыщенность, но никак уж не паранойя. Дети были «сорванцами», но далеко не преступниками. Их проблемы были сугубо юношескими: прыщик, вскочивший на лбу; свидание, назначенное на субботний вечер; строгие родители; слишком много домашних заданий. Но сегодня все, что было таким ясным и определенным в ту пору, когда нам было столько же лет, сколько им, и имело такие же четкие границы, как коричнево-синяя географическая карта над доской (вы знали, что она всегда там, даже когда свернута), — все это ушло в прошлое. Как это, должно быть, страшит их!
