— С чего бы? — удивилась Эмма Феликсовна. — Что-то не припомню, чтобы ты хоть раз так расщедрился.
— Мама прислала, балует своего олуха.
— Олух и есть.
— Темная ты женщина, честное слово, если хочешь знать, в литературе имеется такой прием: говоришь "олуха", а подразумеваешь…
— Гения, конечно.
— Я был неправ, ты не темная, а очень даже умнейшая.
— Конечно, умнейшая. Говоришь" мама прислала", а подразумеваешь" у Эммы из бара стащил и ей же подарил".
— Что?!
— У меня все бутылки пересчитаны, а твои замашки я давно изучила. И на специальном листке я все бутылки выпитые "галочками" отмечаю.
— Ну ты и…
— А как не досчитаюсь одной-другой, значит Полетаев стащил.
— Жадная ты все-таки. Нет у тебя никакой широты душевной, у тебя небось и кусочки сахара все пересчитаны.
— И самая малая вещь свой счет любит.
— Никакого романтизма у тебя нет, никакого полета души, чтобы вот так взять и просто, без всякой задней мысли, подарить мне…
— Подарить?! С чего это!? Ты и так меня обдираешь, объедаешь и обираешь!
— Жмотина, тьфу.
— А ты меня прям забросал подарками!
— Я нищий. Но я сам подарок.
— Ладно, — Эмка улыбнулась примирительно, — давай действительно выпьем коньяка, гений ты мой недоделанный!
…И вот, когда захмелевшая, раскинув белые руки и ноги, погрузилась она в сон, когда забулькало ее сомье горло, когда поплыли по квартире лунные пузыри, нырнул Полетаев, точно ловец жемчуга, в темноту, ловко вскрыл ящичек туалетного столика и, часто, прерывисто дыша, извлек оттуда толстенное обручальное кольцо с бриллиантами…
Нет, я не могу смириться с тем, что несчастный зритель не увидит мою пьесу, не будет плакать и рыдать от смеха, не выйдет из громокипящего аплодисментами зала просветленным!
…Аккуратно завернул кольцо в салфетку, опустил на самое дно брючного кармана, предварительно пошарив потными пальцами — а не дырявый ли он — и, глотнув воздуха, струящегося из приоткрытого окна, на цыпочках вернулся в кухню, где оставленная в пепельнице еще дымилась его сигарета.
В аквариуме комнаты все так же булькало и пузырилось.
Полетаев сделал затяжку, погасил сигарету, и, взяв другую салфетку, написал на ней крупными буквами шариковой ручкой, подвешенной на шнурке над столиком, видимо как раз для постоянного учета дебетов и кредетов, (Полетаев грустно улыбнулся): "Эмма. Я понял, мы должны быть вместе. А твое обручальное кольцо, кабы оно мне не напоминало о твоих бывших мужьях, я выбросил в унитаз и воду спустил!!! Твой грызунчик".
Проснулась ли Эмка, когда хлопнула входная дверь, осталось загадкой.
* * *
…Шумит, шумит лиственное море, гудит, гудит ветер в высоковольтных проводах, а может, и не в высоковольтных, ничего я не смыслю в технике, оттанцевав, кланяется, кланяется луговая трава, блестит река, несутся по небу облака, кажется, что земля торопливо сбрасывает с себя один облачный покров, как женщина одежду, чтобы назавтра предстать совсем в другом обличии, блестит река, это уже было, но все равно неплохо, птица дремлет в своем гнезде, блестит река, река, река, а я все лежу, закончил воображаемое описание пейзажа Полетаев и ладонью, точно сачком, накрыл маленькую коричневую бабочку, названия которой он, конечно… да, и названия тоже, и в ботанике, это не ботаника, сэр, ну и в сей неботанике я не силен, тычинка, пестик, хвостик, крылышки, человек вышел из воды, сэр, потом эта самая рыба, да, пусть вас не удивляет, но человек сначала был рыбой, а потом стал… сэр, только не это! я не переживу, вы даже не представляете, но Чарльз Д. в аду, сэр? несомненно, сэр, но я позволю себе немного отклониться от нашей глубоконаучной темы, как же вы могли, любя одного русского писателя, не знать названия бабочек? стыдно, мне стыдно, очень мне стыдно, сэр, память у меня скверная, ни номеров телефонов, ни имен женщин, ни названия бабочек, не оправдывайтесь, сэр, у меня возникли большие опасения — а любите ли вы его? да, да, да, к тому ж, разве вы успели забыть, что я воспринимаю это насекомое, совершенно точно, именно насекомое, вспомнил! да, сэр, не цветок, не лепесток, а усатое, гусеницеподобное… но крылатое, сэр, и что с того? и что с того? я воспринимаю его, как, впрочем, и любое существо, напоминающее мне женщин, как нечто отвратительное, омерзительное, тошнотворное и губительное, я бы везде, на каждой поляне, понаставил бы плакаты: "Бабочка-страшный вредитель!", к каждому столбу прибил бы, приклеил, прилепил: "Бабочка…"
