…В белой рубахе, в белой юбке летела Люба по зеленому лугу, держала Люба в руках платок, белый-белый, как голубок, пела Люба… Ну, нечего врать, Полетаев. Простите, что? Нечего, говорю, врать. Вы, Полетаев, должны быть верны художественной правде. Но если правда художественная, какая же она, простите, пра… Полетаев! Я верен, верен. Это у меня совсем случайно все получилось, я с начала начну так: держала Люба в руках платок, белый— белый, как голубок, не пела Люба… Распахните, Полетаев, ваши оченьки пошире, где вы, собственно, увидели Любу? А кто эта женщина? Какая женщина? Ну вон глядите, в белой юбке, в белой рубахе, с белым платком. Кто? Это ваша мать.
Полетаев проснулся, потому что на него упала крупная капля. Прямо на лысеющий лоб. Он тихо чертыхнулся и задрал голову, отчего следующая капля спикировала ему прямо на кончик носа. Высший пилотаж. А следом за ней поспешила другая клюнуть его в верхнюю губу. Крыша течет. А на улице дождь. Полетаев поднялся со скрипучей кровати, босиком прошлепал к двери и распахнул ее.
Огромный, полуседой, полуголубой ливень стоял за его дверью. Соединивший небо и землю, казалось, он не имел ни начала, ни конца, и, как мощное, долго таимое чувство, падая грозной, совершенно вертикальной стеной, навсегда отрезал все пути к миру. И сквозь его живое полотно уже ничего нельзя было разглядеть, даже деревянного домика за спиной… Может быт, ливень просто смыл его, как спичечный коробок, и понес по гремящему потоку неизвестно куда?
Он вспомнил: ему приснилась мать. И от ливня, словно от молочного водопада, пошел пар, обволакивая и пеленая всякого, кто попадется ему на пути.
Так раствори меня в себе, так пусть каждая клетка моя станет твоей, так пусть сердце мое растает в струях твоих! — И он шагнул в ливень. Я вошел в ливень. В ливень. Меня больше нет. Меня больше нет!!!! Есть только ливень, ливень, ливень…
11
— Да на такую сумму и сопроводиловки к лекарству не купишь, — холодно проговорила драматургиня, возвращая Полетаеву деньги, — вы, верно, издеваетесь, дружок?
— Я?
— Так помните: я уйду от него, только поставив его на ноги! Не копайте страдальцу яму!
— Я?
— И зачем, простите, мне ваши деревянные рубли? Вы же говорили, у вас валюта?
— В-ва…
— А несете черт знает что! — Драматургиня схватила с подоконника пупсика и стала яростно мять его розовое тельце.
— …люта.
И вдруг чмокнула пупсика в круглое темечко.
— Ну ладно, — она грозно хихикнула, — милые бранятся, только тешатся. За каплю нежности в нашем жестоком мире можно простить все…
С балкона драматургини был виден двор: в песочницу залезла собака и, задрав лапу, служила живой иллюстрацией к закону о круговороте воды в природе, известному Полетаеву из младшей школы; пара-тройка чахлых кустиков обрамляла скамейку, как фоторамка, в которой неподвижно скучал пенсионер в фетровой шляпе, в костюме фасона тридцатых годов прошлого века (такой фасон мама Полетаева называла "довоенным") и в темных очках.
— Пенсионер случайно не слепой? — Поинтересовался Полетаев, поерзав плечом под горячей ладонью драматургини, медленно пускающей из сигареты ментоловый дым.
— Какой пенсионер?
— Во-он тот вот пенсионер.
— Почему ты решил, что он пенсионер? — Она плавала в лирическом тумане, (потоки сладостной неги, так сказать…).
— А кто ж он по— твоему?
— Он, может, не пенсионер, а пионер, — хихикнула она кокетливо (…ну так и стекали с ее обширных плечей, словно…).
— Ну, этот пионер, а не пенсионер, он что слепой?
(…голубые струи каменного фонтана.)
— Какой пионер? Ми-лый, а?
(В Италию бы сейчас.)
— Не пионер, а пенсионер, — сказал он с тяжелым вздохом. — А возможно, и наоборот. (И в моей жизни все наборот, сделал неожиданный вывод Полетаев, стою вот тут, а плюнуть бы на голову этого…)
— Так слепой он или не слепой?!
— Кто? — удивилась драматургиня, очнувшись. — О ком ты, соколик мой ясный?
(… пижона, подъехавшего на белом лимузине.)
— Да так, — Полетаев опять вздохнул, — Гомер, кажется, был слепой.
— Не кажется, а был.
— Откуда ты знаешь?
— Не дури, не дури, — ворчливо сказала драматургиня материнским тоном, — я все знаю, я даже знаю, что ты…
