— Нам привезли детей, а мы вернем психов…
— Пушкину и Гоголю тоже рассказывали страшные сказки, они же не стали психами. — Маше кажется, что говорит она вполне резонно.
Только все почему-то смеются.
— А мы не Пушкиных воспитываем, а пионеров… И вообще, вы много говорите. Все свободны.
— Ну и дура ты, — говорит потом Маше Виктор Михалыч. — Нашла с кем связываться. Она же вобла, а не человек.
— Так я же ничего такого не сказала.
— А ты вообще молчи. План я тебе буду составлять. Напридумывать можно будет что угодно, а выполняют или не выполняют, ей неинтересно. Этого она не проверяет.
Поддержка Виктора Михалыча Маше приятна. Она даже подумала, не влюбиться ли ей в него. Он очень похож на одного мальчика, который учился с ней в одном классе. Только тот слишком важничал. Может, прямо сейчас влюбиться?
— Какая ночь! — восклицает Маша.
Ночь, действительно, прекрасная, но в своем голосе Маша чувствует фальшь.
— Давай на качелях покачаемся? — предлагает Виктор Михалыч.
Маша давно уже поглядывала на эти качели, да ведь неудобно же как-то при детях взрослой тете залезать на качели. А ночью, наверное, можно?
И они забираются на качели и беззвучно взмывают вверх, опускаются вниз.
Черные сосны на фоне белого неба кружатся над ними, теплый ветер шевелит волосы.
Засыпая, Маша думает, что все на свете чудесно. Все прекрасно и удивительно.
…Раз, два, три, четыре, пять. Одного недостает. Купчинкин. Опять он.
— Ребята, где Купчинкин?
— А он на линию пошел.
— Как на линию?
— Гвоздь под поезд подложить, кинжал сделать хочет.
Маша мчится под откос, потом взбирается на насыпь. Так и есть, этот Купчинкин сидит на путях и роется в карманах.
— Купчинкин!
— Чего?
— Ты что, очумел?
— А чего?
— Я ж тебя убью сейчас. Кто тебе позволил на линию выходить?
— Да чего вы так волнуетесь, я ж еще не покойник, — спокойно и доброжелательно говорит Купчинкин.
С каким удовольствием Маша выдрала бы его за уши, ну просто руки тянутся.
Вдалеке уже шумит поезд. Маша хватает Купчинкина за локоть.
— Подождите, я гвоздь только положу и уйду.
Купчинкин самый старший и рослый в отряде, но и самый бестолковый. С большим трудом Маше удается оттащить его от путей, стянуть с насыпи.
— Я ж только кинжал хотел.
Маше и страшно, и смешно одновременно. Мимо с грохотом проносится поезд.
— Ух, выдрала бы я тебя, — говорит Маша Купчинкину. — Ребята, все тут? Пошли, на обед опаздываем.
Она идет впереди, стайка ребят следом.
— Купчинкин, следующий раз доведешь ее — облом сделаем, — слышит она за спиной шепот Андрюшки Новикова.
— А разве я довел? Она не разозлилась, она добрая.
— Балбес стоеросовый, она за нас отвечает…
Ох, как надо торопиться. На обед опаздывать нельзя, а то опять будет скандал. Ну ничего, если хорошим шагом…
Хорошим шагом не получается. А все потому, что, оказывается, кроме организованных детей существуют еще и «дикие». Они живут себе на дачах, ходят куда хотят и делают, что вздумается. Война между лагерными и «дикими» идет давно.
Из окопа, оставшегося после войны, неожиданно вылезает орда «диких» и, вооруженная дерном и комьями земли, неожиданно нападает на отряд. «Диких», конечно, гораздо меньше, но они прекрасно понимают свои преимущества: не было случая, чтобы лагерные, понукаемые воспитателями, не давали деру.
— Быстрей! Быстрей! Бегом! — кричит Маша.
Они несутся, а за ними с боевыми воплями бежит жалкая кучка «диких».
И все-таки не зря Маша прыгала с трамплина. Она вдруг резко оборачивается и с криком: «Футболисты, за мной!» (почему именно это ей пришло в голову, она так и не поняла) — кидается на «диких». Мальчишек уговаривать не надо. С криком «Ура!» они несутся на обидчиков. Те улепетывают со скоростью антилоп, хоть их уже никто не преследует. Только отбежав на порядочное расстояние, один из «диких» орет:
— А у вас вожатая сумасшедшая!!!
Мальчишки рвутся в погоню.
— Не стоит, их же меньше, чем нас, — деловито говорит Маша.
Оставшуюся часть пути на Машиных руках висят уже мальчишки.
— А здорово мы их!..
— Как драпали!..
— Мы бы их, как козявок!..
— Я одному дерном по ноге попал…
— Все целы? — спрашивает Маша.
— Все.
— Купчинкин, ты цел?
