А затем обращается к сыну, с интересом наблюдающему за их позой.
— Я сейчас приду, Воробышек. А ну-ка беги в кроватку.
Севостьян, вздохнув, слушается отца. Маленькими ножками, в маленькой синей пижамке с китами, бредет в комнату.
Сигмундур дожидается, пока отойдет достаточно далеко. Поднимается, отпустив жену и оторвавшись от ее роскошного обнаженного тела.
Берислава, вся в румянце, прячет свои прелести под одеялом.
— Ты его уложишь?
Китобой, уже успевший натянуть домашние брюки в красно-черную клетку и белую футболку, возвращается к жене за поцелуем. Быстрым, но глубоким.
— Запросто. Не смей одеваться.
И, громким басом сообщив сыну, что уже идет, отправляется в детскую.
Девушка нежится на простынях, смакуя минуты недавней близости, минуту. Другую. Третью.
А потом, хохотнув сама себе, все же набрасывает теплый розовый халат, запахнув его тонким поясом. Вокруг пахнет Сигмундуром. И этот запах, сколько бы на него не злился, девушка любит больше всего.
По деревянному полу, утепленному из-под фундамента, она идет босиком, не спеша, не желая себя выдать. Мимо светлых стен коридора, через гостиную, на горящую в темноте дома лампу с обезьянкой Башмачком из любимого сериала Севостьяна. Вокруг пахнет корицей от недавно испеченного яблочного пирога. А еще зеленым чаем. Берислава полюбила зеленый чай, когда в первую их истинную брачную ночь Сигмундур принес ей его на красивом деревянном подносе.
Где-то у дивана дремлет Кьярвалль. Ему доверено блюсти покой малыша, но сегодня, сморенный долгой семейной прогулкой, он выдохся. К тому же, вполне возможно, что после кастрации завидует играм за дверью родительской спальни. И таит обиду.
Их дом в Нууке самый большой. После хижины у леса — и вовсе огромный. Но зато в нем высокие потолки, дверные проходы, заходя в которые, Сигмундуру не приходится нагибаться, удобная и красивая мебель, полностью обновленная, а так же постоянные свет, вода и тепло. Камины излишни.
Берислава тихонько заглядывает в детскую… и на сердце у нее сразу же теплеет.
Сигмундур, устроившись на большом кресле-качалке бордового цвета, уложив сына на своей груди, прикрыв его плечики цветастым одеялом, вполголоса рассказывает какую-то сказку. Сказки он полюбил с рождением ребенка.
Зачарованный сюжетом Севостьян, не двигаясь, слушает.
Он самый прекрасный мальчик, которого Берислава только видела. Черные папины кудри, перемешанные с ее зелеными глазами, и лицо, так похожее на черты их обоих… не было малыша красивее. И не было счастливее, судя по тому, какая улыбка блуждает по его личику, когда слушает низкий голос папы. Севостьян никогда его не боялся. И ему уж точно плевать на запахи.
…Сигмундур с невероятным трудом адаптировался к жизни в городе, среди людей. В отчуждении, возле леса, он ощущал безопасность, не тревожился. Волки, киты… его жизнь была простой, с нехитрым укладом. И он был доволен.
Но после той стычки на корабле, когда Рагнар едва не изнасиловал ее, а он — едва не выбил за это из него душу — на закрытой базе Ананда Свенссона работать ему было уже невозможно.
Берислава неделю уговаривала его сходить в порт в Нууке. Хотя бы попробовать, даже если оплата ниже, а коллектив совершенно не знаком.
Так Сигмундур стал официальным китобоем. С официальными часами работы пять дней в неделю, отпуском, больничным и скидками в рыбных магазинах. Постепенно, понемножку, но, вместе с Бериславой, он налаживал свою жизнь.
В Нуук они окончательно перебрались за три недели до свадьбы. Тихой, спокойной и очень, очень счастливой. Видение Бериславы в белом платье, как потом признавался китобой, стало лучшим до рождения Севостьяна памятным моментов во всей его жизни. А она помнит, как любовалась его фраком. Как сказала, после слов священника и их клятв, золотую фразу: «Теперь ты навсегда мой».
Однако сколько бы прелестей семейная жизнь в себе не таила, сколько бы возможностей не сулила новая работа, Сигмундур мучительно боролся с самим собой и собственным страхом. Ночью, такого сильного и смелого, посреди города, в цивилизованном месте, его будили кошмары и трясло дрожью ужаса. Мыши ему мерещились. Часто…
