Твою. Мать.
— Не надо… — она не восклицает, не вскрикивает, больше даже не стонет. Нет ни возмущения, ни возможности помешать. Девочка просто плачет, кусая свои сине-красные губы, и морщится. По опаловому лицу проходит дрожь.
Сигмундур не слушает. Раскрутив ее кокон из пледа, откинув слабые руки на простыни, стаскивает сначала сапоги, затем — парку. Расстегивает ее, высвобождая беглянку из насквозь вымокшей ткани.
Немудрено, что мерзнет. Все это время причина была на поверхности и никак нельзя было ее исправить. Какая глупая, глупая девчонка…
Берислава изгибается дугой, когда его пальцы проскальзывают по ее груди вслед за молнией или же выправляют руки из рукавов. Распахнувшиеся зеленые глаза мерцают животным страхом.
— Не надо!..
— Будет теплее, — не соглашается Сигмундур, не прекращая своих действий, — а так ты точно обморозишься.
— Не хочу… — ее голос глухой, каждое слово отражается на лице мучением. Горло так и не прошло?..
Китобой действует осторожнее, впервые в жизни задумываясь о том, чтобы не причинить боли. Вид Бериславы, кем бы она не была и что бы ни делала, в это мгновенье рвет ему сердце. А казалось, каменное-то ничем не взять…
Под паркой оказывается тонкий свитер из овечьей шерсти с узором из крабиков на груди. Никакого лифчика — соски вытянуты и оживляют клешни одного из крабов.
— Я тебя не трону, — заметив, как извивается девушка, стараясь спрятаться, твердо произносит китобой. Скидывает парку к сапогам, к чертям с кровати.
Нужно что-то теплое. Что-то, в чем можно предотвратить поражение тканей.
Мужчина думает около минуты, рассеянно прощупывая пульс на белесой руке.
Двойное Твою. Мать.
Он поднимается с постели, оставляя ее ворочаться в воображаемом холоде и идет в прихожую. Проверив, заперта ли дверь, забирает с крючка свою куртку.
Скунс бы оценил ее запах. От него у всех, наверняка, вылезут глаза — плоть и кровь то еще сочетание. Но Берислава, почувствовав тепло, когда вынуждает ее надеть свою одежду, лишь признательно, облегченно выдыхает. Вздрагивает, ослабевшими пальцами стараясь укутаться посильнее.
Сигмундур возвращает ей диванный плед, сверху накрывает своим одеялом. Подушка его и так уже под ее головой.
— Холодно…
— Ты горишь, — спокойно объясняет он, сев рядом и отбрасывая тень, благодаря светильнику у постели, на ближайшую стену. — Это не холод. Надо терпеть.
— Не могу…
— Можешь. А я буду искать градусник.
Проглотив слезы и отчаянный хрип, она зажмуривается. Утыкается лицом в подушку.
Она мучается до двух ночи, переворачивая постель и оглушая стонами безысходности, в которых можно утопиться. Громче ветра, снега, всех погодных условий. Но когда температура, наконец, замирает на одной отметке и Сигмундур готов действовать, она всеми силами пытается отбиться от рук китобоя. Отползает, вырывается, пытается прокусить кожу?.. Каждая из попыток терпит неудачу, а она не сдается. Слабая, а все равно упрямая. До смерти боится обтираний.
— Не будет плохо, — пытается объяснить ей мужчина. Он хмурит брови, глядя на градусник. И каким боком он оказался в доме?..
Берислава убежденно качает головой. Она, видимо, верит, что его интересует некрофилия. Или же что он совершенный, неисправимый извращенец.
— Не холодно уже…
— В жаре умрешь.
Хватаясь за горло, девчонка хныкает. Неиссякаемые слезы щедро орошают ее лицо.
И Сигмундур перестает спрашивать, вдруг только теперь вспомнив, что сильнее.
Заставляет ее раздеться.
Худое выбеленное тельце, но высокая грудь и тонкая талия. Округлые бедра, что он не трогает, остаются в трусиках. Сигмундур избавляется лишь от майки.
Спиртом из большой банки, заготовленной давным-давно на случай абсолютного неимения алкоголя, он разбавляет воду в тазу.
Берислава почти кричит, когда трогает ее. Выгибается, выворачивается, но бессильна… одной рукой он держит ее в неизменном положении. Делает свое дело.
По окончании процедуры, когда минует уже предел необходимой выдержки на воздухе, китобой натыкается на ее взгляд.
Снова облегченный. Но убитый. Расстроенный. Потерянный.
И детский… никогда, никогда он не видел такого взгляда…
К чему бы?
