— Нет, значение все это имеет, только совсем другое.
— Какое же? — насторожилась Зося.
— Не то, какое мы придавали концерту, слушая его, и не то, какое Эдгар придавал своим песням, сочиняя и слушая их потом со слезами на глазах. Я наблюдал за ним в ложе… Они все еще думают, что спасение человечества в искусстве. Вот это я и хотел сказать после концерта, но меня никто не понял. Не поняла и ты.
— Потому что ты не подготовил меня к этому. Ведь ты же никогда не говоришь мне, что́ ты думаешь.
Януш вновь уселся спокойно, глядя на папиросный дымок.
— А я еще так не думал. Но именно во время концерта все эти мысли и пришли мне в голову, а потом… И поэтому я никогда тебе об этом не говорил. Да и вообще я не умею говорить о таких вещах, мне это кажется слишком патетичным, слишком величественным, особенно там, в деревне, где я роюсь в навозе и выращиваю примулы. Видишь ли, я в противоположность тебе люблю ночевать на Брацкой. Это напоминает мне мою холостую жизнь и все, что я здесь пережил. Хотя пережито было не так уж много. Я, собственно, все пережил еще там, в Маньковке. В самой ранней молодости, наедине с выживающим из ума отцом. Вот его игра на пианоле действительно не имела никакого значения.
— Потому что ты доискиваешься метафизического значения во всех мелочах жизни, во всем, что нас окружает.
— Не знаешь ты меня, Зося, — с какой-то горечью сказал Януш, — вот и приписываешь мне какую-то тягу к метафизике.
Зося вскочила с постели, села перед зеркалом и принялась причесываться на ночь. Когда она распустила волосы, лицо ее стало еще тоньше, а глаза запали еще глубже. Этот болезненный вид выводил ее из себя, напоминая о недавно пережитой беде.
— А откуда мне тебя знать? — отозвалась она, раздирая гребнем волосы. — Откуда? Так я никогда тебя не узнаю. Сидишь, как сыч, и каждый раз говоришь что-нибудь другое. Каждый раз, когда у нас завязывается настоящий разговор, ты мне кажешься иным, и что хуже всего — совсем не новым! И все твои разновидности — это круговращение возле одного и того же кола, к которому ты привязан невидимой, но крепкой веревкой.
Януш, внимательно посмотрев на нее, закурил вторую папиросу.
— Надымишь, — заметила Зося.
— Проветрим, — возразил Януш.
— Ты всегда что-то таишь.
— И ты тоже. — Януш пересел на другое кресло, чтобы лучше видеть Зосю, он любил смотреть, как она причесывается. Движения ее были ловкие, хотя и нервные.
— Во мне ничего нет, — усмехнулась она, — пустой глиняный кувшин.
— Для красивых полевых цветов.
— Ты же не любишь полевых цветов, ты любишь туберозы, — Зося повернулась к Янушу на своем пуфике и наконец-то улыбнулась ему ясно и просто.
— А ты меня все же знаешь, — упрямо сказал Януш. — То, что ты сказала о круговращении, — это правда. Может, ты знаешь меня даже лучше, чем тебе самой кажется.
— Все это только домыслы. Но вернемся к концерту, — сказала она, как-то беспомощно разводя руками. — Неужели ты действительно не можешь мне этого объяснить? Какое это имеет значение?
Януш улыбнулся.
— А ты настойчива. Спроси об этом у Янека, когда его выпустят из тюрьмы.
— А он знает? — удивилась Зося.
— Наверняка! — Януш встал и скинул пиджак. — Он-то наверняка знает! — И вдруг добавил: — Ты знаешь, и я хотел бы вот так, хоть раз в жизни знать что-то наверняка!
И поцеловал жену в лоб.
Старые Шиллеры каждый раз, когда приезжали в Варшаву — а случалось это довольно редко, — останавливались у своей дальней родственницы Кази Бжозовской. Жила Казя на улице Згода — место было очень удобное, и от филармонии недалеко. У Кази было три сына. Двое из них, художник и литератор, были сейчас в Англии, а самый младший, музыкант, сидел еще в Закопане — этот любил бродить по горам, так что приезд Шиллеров нисколько не стеснял кузину.
Старики добросовестно выслушали симфонию Бетховена, переждав толчею в гардеробе, оделись, вышли и неторопливо направились к дому Бжозовской. Все о них забыли, так что они остались одни; впрочем, к одиночеству Шиллеры уже давно привыкли.
Шли молча. И только на полдороге Паулина с горечью заметила:
— Как теперь люди плохо воспитаны. Ремеи могли бы пригласить и нас к себе…