— Я так давно вас не видела, вы все время скрываетесь у себя на сахарном заводе. Даже в Варшаву не наезжаете?
— Муж иногда бывает, — отвечала за обоих пани Шиллер, — но только по делам. Наведается — и тут же назад. На заводе очень много работы, а в его возрасте…
— Слава богу, что вы хоть сюда смогли приехать.
— На концерт Эльжуни? Тут уж пришлось. Хотя знаете, сейчас в сахарном деле самая горячка. Но на концерт Эльжуни…
— Ах, как она чудесно поет, правда?
— Ну что мы, старики, можем сказать? — отозвалась Шиллер. — Слушаем как завороженные, тай годи! — добавила она по-украински.
В этот момент старый Шиллер кинул на Олю, все так же украдкой, довольно нелюбезный взгляд.
— Вы не разделяете восхищения вашей супруги? — без обиняков спросила его Оля.
Шиллер раздраженно поерзал в кресле.
— Признаюсь вам, — ответил он, словно пересиливая себя, — я не понимаю своих детей.
Оля почувствовала себя неловко. Пани Шиллер постаралась как-то сгладить впечатление от слов мужа.
— Он никогда не говорит того, что думает, — с улыбкой заметила она. — Я убеждена, что песни Эдгара тронули его.
— В какой-то мере, — отозвался старый Шиллер, точно возвращаясь на землю. — И вместе с тем меня очень смущает это. В искусстве, на мой взгляд, слишком много от самообнажения. Да, признаюсь, я смущаюсь, когда вижу на сцене свою дочь, разряженную, накрашенную, с перьями на голове, раскрывающую всем этим людям мысли моего сына. Que voulez-vous? C'est trop fort pour moi {7}.
— Нельзя отказать ему в правоте, — сказала пани Шиллер, сконфуженно поглядывая на Олю. — Нечто подобное чувствую и я.
Оля засмеялась.
— Они дают нам столько прекрасного!
— Да, вероятно, — вздохнула пани Шиллер, — но для нас они прежде всего наши родные дети.
Старый Шиллер потянул носом и громко фыркнул.
— Ничего не поделаешь. Дети всегда бывают иные, чем родители.
— Ты знаешь, мне не хочется слушать Бетховена, — сказала Янушу Зося. — Пойдем лучше в артистическую… к Шиллерам.
Януш пытливо взглянул на жену. В ее глубоко сидящих глазах таился беспокойный огонек.
«Знает ли она, что там Ганя Доус?» — подумал он. Но тут же успокоился. Зося взяла его под руку.
— Эти песни немного расстроили меня, — почти шепотом призналась она.
Януш не любил этого шепота. Он всегда был проявлением каких-то внутренних переживаний Зоей, которых Януш не умел понять. В такие минуты Зося становилась какой-то чужой и неожиданно непостижимой. Януш не хотел себе признаться, но этот шепот Зоей — словно у нее горло перехватывало от слишком сильного чувства — всегда наполнял его страхом…
— Как хочешь, — сказал он. — Мне тоже не очень хочется слушать эту симфонию…
Они стали протискиваться по широкому проходу между креслами к выходу за кулисы, но в такой плотной толпе двигаться было трудно. Неожиданно кто-то хлопнул Януша по плечу. Он резко обернулся. За ним стоял небольшого роста человек, которого Януш узнал не сразу. Но за какой-нибудь миг клубок воспоминаний вдруг свился и распутался, открывая дальние перспективы.
— Генрик! — воскликнул он радостно и удивленно.
Это и впрямь был Антоневский. Януш не видал его со времен Парижа. Он знал только, что художник оставил свою профессию и неожиданно начал делать политическую карьеру. Особенно в последние годы.
— А ты знаешь, я так надеялся тебя встретить! — сказал Антоневский, поздоровавшись. — И жене как раз говорил перед отъездом: «Хорошо бы встретить Януша». Ну, что поделываешь?
Януш улыбнулся и, как в молодости, склонил голову набок и, набычившись, строптиво взглянул на Антоневского.
— Что я поделываю — это неинтересно. А вот что ты? Это просто поразительно!
— Не сказал бы. Ты же помнишь… в Киеве… Я всегда был связан с политикой.
— Но с какой? — с вызовом спросил Януш.
Генрик, видимо счел, что лучше не уточнять этот вопрос, и попросил Януша представить его жене.
— Верно, — засмеялся Януш, — ты даже не знаком с моей женой! — И уже официальным тоном произнес: — Пан воевода Антоневский. Моя жена.
Зося, как будто с некоторой опаской или колебанием, подала руку приятелю мужа.
— А как твоя супруга? — продолжал Януш, стараясь сохранять тон вежливый и официальный. Сердечности в этом вопросе уже почти не чувствовалось.
