– Сеньора, дело не во мне и не в Кармине. Пока мы еще счастливы.
– Бог наградит тебя за это.
– Но все-таки мы должны заплатить вам наш долг. Хорошо бы, если бы по взаимному согласию.
– Ничего, Колас, заплатишь… Ну да будет об этом. А знаешь ли ты, что?…
– Да, сеньора, знаю. Это вы про Эрминию. Она приехала с нами. Мы с Карминой привезли ее сюда.
– Господи помилуй! Зачем же вы ее привезли? Бессовестная! Лучше бы она оставалась там, где ее никто не знает. Потому что той, прежней Эрминии, Эрминии Хуана-Тигра, нашей Эрминии, уже не существует и не может существовать. А та, которую вы с собой привезли, – это другая Эрминия.
– Да, сеньора, это так.
– Ну тогда я спрашиваю тебя еще раз: зачем же вы ее привезли? Увезите ее, увезите обратно. Или вы не знаете Хуана-Тигра? Да и любой другой мужчина на его месте… Даже и у меня закипает кровь – это моя-то кровь, которая всегда была нежной, как молоко! Думаю, что нет на земле такого наказания, которым можно было бы искупить ее преступление. Что будет, что будет!.. Я вся дрожу, я в ужасе. Увезите ее. Потому что то, что вы привезли, >_ это всего лишь грязные останки Эрминии, ее труп. Как ты думаешь, что Хуан-Тигр сделает с этим трупом? В лучшем случае он просто откажется от Эрминии, не захочет ее видеть. И он будет прав. Я с ним согласна. Разве он заслужил, чтобы его так подло предали? Или ты хочешь, чтобы он страдал всю жизнь, смотря в разбитое зеркало, которое отражает его позор? А ведь это все равно что постоянно разрывать на куски собственное сердце… Есть такие несчастья, Колас, когда уже ничего нельзя поправить. И это – одно из них. Если зеркало разобьется, его уже не склеить. Такова и женская честь: это зеркало из тончайшего стекла, которое разбивается, если на него только дыхнет тот, кто не является его законным хозяином. То, что вы привезли, – это лишь разбитое, мутное, грязное стекло. И каждый из его осколков может нанести смертельную рану. Так что увезите эту несчастную обратно.
Колас хорошо понимал, что сейчас устами доньи Илюминады говорит ее давняя и самоотверженная любовь к Хуану-Тигру – любовь, прорывавшаяся в этих бессознательно-жестоких словах. И Колас ей ответил:
>- Никогда не слышал, сеньора, чтобы вы говорили так страстно.
– Страстно? – переспросила вдова Гонгора. – Передо мной палач – самый коварный и самый хитрый. Передо мной и жертва – самая нежная, самая безобидная. Я не прошу, чтобы покарали палача. Я только умоляю, чтобы помиловали жертву. И это ты называешь страстью? Ну хорошо, пусть так. Но только тогда это – страстное желание правды.
– Сеньора, тут, как и всегда, нет ни жертвы, ни палача в отдельности. Все в мире не так просто, как отделять зерна от плевел, а пшеницу – от соломы. В этом случае (как и почти во всяком другом) палач и жертва существуют в одном лице: каждый из них – сам себе и палач, и жертва.
Донья Илюминада опустила голову. Колас продолжал:
– Вот вы сказали, что Эрминия возвращается разбитой… Да, это так. Разбитая болью, измученная угрызениями совести и… любовью.
Донья Илюминада, вскинув голову, ответила:
– Так она и сказала? Это ложь, ложь и еще раз ложь. Ее сердце чеканит фальшивые монеты, а язык пускает их в обращение. Больше я ей уже никогда не поверю. Никогда. Если Эрминия действительно любила Хуана-Тигра, то почему же она бежала с другим? Да еще с каким другим! У меня до сих пор мороз по коже.
– Она бежала потому, что так было суждено.
– Так, значит, и ты из тех, кто все свои грехи валит на провидение? Видно, у провидения крепкая спина, любой груз выдержит…
– Нет, сеньора, я не о том. Было суждено, чтобы Эрминия обрела свою любовь именно тогда, когда она сочла ее потерянной, потому что та любовь, которой мы живы, – она как воздух: мы начинаем чувствовать ее только тогда, когда нас ее лишают, когда нам ее не хватает, когда мы без нее задыхаемся. Скорее всего, Эрминия думала, что ее с Хуаном-Тигром связывает не та любовь что свободна, но лишь долг, который ее заставили исполнять.
– Никто ее не заставлял.
– Все вы ее заставили.
– Но, во всяком случае, если мы и обманулись, то обманулись из самых лучших побуждений. Мы-то думали, и это естественно, что так хотела она сама: ведь Эрминия никогда не была против.
