Кроме того, Яго перечислил мне всех сторонников моей матери в Ульме. Их было не так уж много, и большим влиянием они не пользовались. Большинство наших людей и все высшие офицеры держали сторону моего отца.
Я понял, что, несмотря на внешнее благополучие, в нашем доме давно не было ни мира, ни согласия. Я внимательно выслушал все эти наставления, не зная, сам ли Яго решил подготовить меня или это отец приказал ему просветить меня перед выходом в свет, чтобы я заранее знал, кто мне друзья, а кто враги.
Мы подъехали к Ульмсдейлу на закате. Яго протрубил в рог, и ворота замка открылись. Я заметил, что на центральной башне над нашим грифоном развевались флаги Апсдейла и Флатингдейла. Значит, гости уже начали съезжаться, и я сразу окажусь в центре внимания. Мне придется суметь показать себя в лучшем свете, а я очень сомневался, что смогу это сделать.
Мы спешились, и охрана отсалютовала нам мечами. Из портала вышел отец в накинутой поверх камзола парадной мантии. Я опустился на одно колено и протянул ему меч рукояткой вперед, выражая свою покорность.
Он обнял меня за плечи и поднял на ноги. Мы вместе вошли в главный зал, где уже был накрыт праздничный стол и слуги разносили последние закуски и вина.
У окна стояли два пожилых человека, тоже в парадных мантиях. Отец подвел меня к ним и представил. Это были лорд Саврон из Апсдейла и лорд Уинтоф из Флатингдейла. Я чувствовал, с каким любопытством разглядывают они меня, но хорошо понимал, что в сапогах и доспехах ничем не отличаюсь от их собственных сыновей, и спокойно выдержал их взгляды. И они ничем не выдали, что понимают важность происходящего, будто я пришел с прогулки, а не возвратился в отчий дом из изгнания.
Я еще не был совершеннолетним, поэтому мне не пристало долго занимать собой внимание взрослых. Я быстро откланялся и пошел в ту часть замка, где мне должны были отвести комнату. Эта комната оказалась очень маленькой и бедно обставленной. В ней стоял стол, два стула, узкая жесткая кровать и все. Даже в доме лесника, где я жил до сих пор, было гораздо уютнее.
Слуга принес мои вещи. Я заметил, что он исподтишка разглядывает меня с затаенным любопытством. Он предложил мне умыться с дороги и явно обрадовался, когда я согласился. Я понял, что он просто искал предлог поближе рассмотреть того, о ком здесь ходило столько слухов.
Пока он ходил за водой, я успел снять кольчугу и камзол. Скоро он принес тазик, от которого поднимался горячий пар. Поставив тазик на стул и перекинув через руку полотенце, он обратился ко мне:
— Помочь вам, лорд Керован?
Я решительно стянул рубаху. Черт с ним, пусть смотрит. Яго уверял меня, что пока я в сапогах, никто не увидит во мне ничего необычного. Пусть разглядывает и расскажет всем любопытным, что наследник Ульма обычный человек, что бы о нем ни болтали.
— Подай мне свежую рубаху, — попросил я, указав на свои тюки, но, взглянув на него, понял, что тот все еще не сводит с меня глаз. Интересно, что он ожидал увидеть? Какие-то колдовские знаки? Звериную шерсть? Я оглядел себя. Тело как тело. И только тут заметил, что забыл снять еще кое-что. Мой грифон висел у меня на груди. Я так привык к нему, что практически перестал замечать. Осторожно перекинув цепочку черкез голову, я положил шар на стол. Слуга немедленно уставился на него. Пусть его смотрит. Наверное, он решит, что это мой талисман. Многие наши носили талисманы, и к этому давно привыкли.
Я быстро помылся и, прежде всего, надел своего грифона. Слуга тут же подал мне рубаху, помог натянуть и застегнуть камзол и подал перевязь с коротким мечом. После этого он откланялся и, захватив таз, вышел из комнаты. Скорее всего, он спешил на кухню, поскорее поделиться своими новостями с товарищами. Как только я остался один, снова снял свой шар и осторожно сжал его в руках.
Как всегда, он сразу стал нагреваться, и это тепло ласкало и успокаивало меня. Я все больше верил, что этот шар, созданный задолго до того, как первые люди пришли в эти долины, все это время дожидался именно меня и теперь рад, что попал мне в руки.
Но сейчас все мои мысли занимало совсем другое. С той минуты, как я узнал, что меня вызывают в Ульм, меня больше всего беспокоила встреча с матерью. После всех этих лет отчуждения, что мы можем сказать друг другу? Захочет ли она пойти мне навстречу, и смогу ли я ей ответить? Так я размышлял, сжимая в руках своего грифона, и ко мне неожиданно пришла полная ясность, словно какой-то внутренний голос шепнул мне ответ на все вопросы. И я поверил ему сразу и бесповоротно.
