- What's wrong? What happened, Вячеслав? - спросила она.
- Упал, Валентина Васильевна, - браво ответил Славка, - it is a fell down!
- Где мой валидол? - простонала она и прислонилась к стене.
Пользуясь этой оказией, мы прошмыгнули в аудиторию.
Ничего интересного на последнем уроке не произошло. Мне пришлось немного покрасоваться под перекрестными взглядами одноклассников. Не увидев на моей роже ничего примечательного,
их интерес переключился на Славку. Наверное, наша драка была кем-то широко анонсирована. Англичанке пришлось несколько раз прикрикнуть "sit still!", чтобы "чилдрены" прекратили вертеться и внимательно выслушали свои годовые оценки. У меня получилась четверка, а Катьке Тарасовой, Валентина Васильевна влепила трояк. Услышав свой приговор, она упала на парту и, падла такая, заплакала. Насколько я помню, она по английскому все время перебивалась с тройки на двойку. Так что рыдала Тарасова не из-за низкой оценки, а от бессильной злобы. Не срослось у нее.
Такой вот, сверхурочный нежданчик у меня получился. Сказать, что я слишком уж радовался - так не было этого, но и не горевал. Настораживало одно: я все больше вживался в образ и суть двенадцатилетнего пацана. Старый, вроде бы, человек, а с какого-то хрена ополчился на Катьку Тарасову. Смалился! Ей и так выпадает такая судьба, что не позавидуешь! Выйдет замуж за офицера, который погибнет в Афгане. Гробовые, фронтовые и прочие сбережения схарчит Павловская реформа. И останется она с пенсией по потере кормильца, и годовалым ребенком. Чтобы выжить в период шоковой терапии, будет выращивать на продажу бычка. А он, этот бычок, как только войдет в силу, затопчет до смерти ее малолетнего сына, последнюю отдушину и надежду.
Совесть, как побитая собачонка завыла в моей душе. Ей было жалко и маленького мальчишку, место которого я занимал, и Катьку Тарасову, и Лепеху, и всех, кто уйдет раньше меня, или останется после.
С последним звонком, я не стал вместе со всеми рваться к дверям, на свободу, а остался сидеть за партой, делая вид, что собираю портфель. Тарасова тоже не торопилась. Так получилось, что кроме нас, в классе еще оставались Витька Григорьев и бабка Филониха. Не обращая на них внимания, я подошел к Катькиной парте, щелкнул задниками сандалий и произнес:
- Просю пардону, мадам! Каюсь, оскотинел! Разрешите поцеловать вашу ручку?
Она покрутила указательным пальцем у своего виска, сказала "ку-ку!" и только потом засмеялась.
- Ты че это? - спросил Витька, когда мы вместе вышли на улицу, - нашел перед кем извиняться - перед Тарасихой! Это ж она, сучка, Босяру на тебя натравила. Был бы ты, Сашка, сейчас с
набитою рожей, если бы Славка об железяку не гепнулся. И как это он умудрился?
- Там проволока валялась возле кучи металлолома, - сочинял я на ходу, - Юрий Иванович нас окликнул, мы оглянулись, а она ему под ноги.
- А че ему надо то было?
- Кому?
- Трудовику.
- А я почем знаю? Сразу не догадался спросить, а потом ему некогда было. Он Славкину голову забинтовывал. Если хочешь, пошли, уточним.
- Ты куда? - всполошился Григорьев, увидев, что я направляюсь в сторону пустыря.
- К нему. Спрашивать.
- Вот ненормальный!
- А че ты тогда пристал?
Витька обиделся, хотел психануть, но мне уже было видно, что, судя по навесному замку, Юрий Иванович на рабочем месте отсутствовал. Исчезли и двигатели во всех четырех стиральных машинках. Поэтому я сказал:
- Ладно, погнали домой.
Мы шли коротким путем, мимо Лепехиной хаты. Калитка была закрыта, стало быть, Кольку похоронили. Нормальным он был пацаном, не лучше и не хуже других. Почему именно он оказался лишним в этой реальности, для меня остается загадкой.
Витек, как оказалось, в воскресенье здесь побывал, и теперь рассказывал мне разные ужасы. Мол, перед тем как мужики забили Лепехин гроб, покойник открыл глаза и посмотрел на него.
Разговоры о смерти были мне неприятны по многим причинам. Поэтому я перебил:
- Гонишь! Колька бычок прикуривал, когда я его случайно в спину толкнул. Он, наверное, спичкой ресницы себе опалил.
- Че?! Как ты сказал?
- Ну, "гонишь" это типа того, что ерунду разную мелешь.
