- Мальчонка услышит, - замялся колдун.
- Ничего, этому можно. У него в роду ведуны такие, что чище тебя будут. Только не матюкайся.
- Не то чтобы, Катя, ненависть, - Фрол достал из фабричного портсигара передавленную резинкой, самодельную папиросу, - изумление какое-то было. Четырнадцать годочков прожил на земле, от христианского труда не отлынивал, никогда ничего не украл, не успел никого убить. Ну, взял Армавир генерал Покровский, а я то причем?! Лежу среди станичников мертвяков, одним глазом в небо смотрю. Комок какой-то в груди рвется наружу: за что?! Чтоб, думаю, вам, паразитам, и детям вашим, до седьмого колена, такие же муки принять! А помирать хорошо-хорошо! Ничего не болить, облака надо мною плывуть и качаются, как будто баюкають...
Фрол высморкался, вытер лицо подолом рубахи и побрел на крыльцо. Не сговариваясь, мы потянулись за ним.
- Вот до казни еще, то да, - колдун, как будто увидел, что мы стоим за спиной. - До казни я этого Проскурню ненавидел. За то, что он, гад, сестренку мою среднюю социализировал.
- Как это? - вырвалось у меня.
- А так. К солдатам увез, в Вознесенку. Пришел с конвоирами и увез. Матери мандат показал. "Предъявителю сего, товарищу Проскурне, предоставляется право социализировать в станице Ереминской шесть душ девиц возрастом от шестнадцати до двадцати лет, на кого укажет данный товарищ". Главком Ивашев, комиссар по внутренним делам Бронштейн. Подписи и печать. Мать кричала, соседей звала, метрики им показывала, что Маришке только-только пятнадцать исполнилось. А он говорит: "Вот, видишь винтовку? Она тебе бог, царь и милость. Будешь орать, на штык посажу. И ее, и тебя".
- Вот, если бы, - Пимовна положила ладонь на его плечо, хотела что-то сказать, но передумала. - Пошли, женишок, врежем!
Она сама открыла бутылку, убрала рюмки и поставила на стол два граненых стакана.
Выпили, закусили.
- Ой, у мэнэ есть коняка, та й гарний коняка, - начала бабушка Катя.
- Ой, який вин волоцюга, який разбишака! - подхватил Фрол
- Ой того-то я коняку поважати буду, за него не взяв би срибла хоч повную груду, - завели они на два голоса.
Обо мне, казалось, забыли. Пели еще "Заржи, заржи, мой конечек, подай голосочек", "Ой при лужку, при лужке, при счастливой доле".
- А вот, если бы нашелся такой человек, который за детей твоих душегубов стал бы у бога просить? Если бы ты услышал, не проклял? - спросила, вдруг, бабушка Катя.
- Я-то? - задумался Фрол. - Я их всех, Катя, давно простил. Только слово мое от бога. То, что сказано, не поймаешь, обратно в рот не засунешь и не проглотишь.
- Почему ты решил, что от бога?
- Я ведь тогда помирать собрался. И помер бы, если б перед собой Богородицу не увидел. Наклонилась она надо мной и говорит: "Что же ты, Фролка лежишь, ай дел никаких нет? Тебе ж еще жить да жить. Ползи-ка, сынок, к тому ерику, да в кушерях схоронись. Душегубы твои поехали за телегами. Покушают заодно, да выпьют после таких-то трудов". Было такое, да. Но ты ведь, Катя, другое хотела спросить: не ударит ли слово по тому, кто захочет его отменить? Так я тебе так скажу: это в зависимости от того, кто будет просить.
- А ежели я попрошу?
- Ты?! За моих врагов?
- И все-то он знает! - усмехнулась Пимовна. - Успокойся, колдун, когда над семьей этого мальчугана нависло проклятье, твоих деда с бабкой еще и в помине не было. Старинный это замок. Так просто не отомкнуть.
- Вдвоем надо, - сказал Фрол и разлил по стаканам остатки спиртного.
- Если согласен, я помогу.
- Ты?! - засмеялся колдун. Неужто могёшь?!
Бабушка Катя неспешно вышла из-за стола, сверкнула глазами и вдруг, с нежданной для меня грацией, сделала стремительный шаг. Тело ее изогнулось в каком-то шаманском танце. Левая рука потянулась вперед и вверх, а правая пошла полукругом.
- Оболокусь я оболоком, опояшусь белой зарей...
Я вжал голову в плечи и зажмурил глаза.
Слова распадались на слоги, сталкивались, падали на пол и снова взлетали. Воздух в маленькой комнате наэлектризовывался и еле слышно звенел. Вдобавок ко всему, где-то на горизонте недовольно зарокотал не вовремя разбуженный гром.
