— Стой, проклятая! — взвизгнула Яра и рванула за псом. Долго ли, коротко, послышался хруст, и девушка вскоре вернулась к подругам.
Луна побледнела, маячила теперь перед лицом. Круг завершался. От реки потянулась сероватая мгла.
Путь пошёл в гору — к обрыву. Рогнеда шумно дышала и всё замедляла шаг. Годна уже не толкала, а несла соху. Красена понукала девушек.
Бороза замкнулась. Рогнеда сбросила с себя ремни, покачнулась, прошагала вперёд, до воды, и рухнула на колени.
Девушки всё побросали. Первой примчалась Горя:
— Ненька, ненька! Ты что, рожаешь?
— Устала, — выдохнула старшая. Застыла над водой на четвереньках, мочила лоб и щёки, пила. Ей помогли подняться. Рогнеда отнекивалась и ушла вперёд, к Хильдегарде. Та дотащила её до дома, почти вволокла в спальню, наспех раскидала постель.
— Сейчас полежу — пройдёт. Ты тоже поспи.
Хильдико устроилась рядом, укрылись одним одеялом.
Засуетились на цыпочках сёстры, юркнули под покрывала.
Девки отнесли на место косы, серпы, соху; Весна провожала сестру, Годна пошла зоревать, Умила с Невеной встречали на крыльце денницу, Зорька с Лисюткой намылись, оделись и сели на поленнице посплетничать. Роса посмотрела хлев. Яра застряла над кадкой: не отмывалась собачья кровь.
Рогнеда начала рожать утром. Тогда же прихватило Милу. Началась беготня за водой, за бельём. Рогнеда бранью выгнала всех в светлицу: от топота тряслись лавки. Позволила вернуться, когда уже дети вышли. На Людмилиной рубашке яростно вопил мальчонка, у Рогнеды в ногах лежал синий комок.
Дитё похоронили, Рогнеда каждый день цедила молоко и посылала с ним кого-то на могилку: покормить, а то от голода, что доброго, вернётся. Перестала быть на себя похожей. Даже работа не клеилась. Всё сидела на конике,[76] затылком к окну и смотрела в очаг. Хильдико носила ей воду умыться, рвала зелёные яблоки, чуть буроватую рябину — вкус у ней так и отбило, заставляла одеваться, причёсываться, гоняла невестку, которая сновала рядом, укачивая сыночка, и твердила одно:
— Спасибо тебе, золовушка, ты ведь для меня наворожила, моему ребёночку жизнь дала…
Рогнеда молчала. Ворожила она, но затем лишь, чтоб роды пришли в одно время. Почуяла, Людмилин срок пришёл — и стукнула разок-другой себя по животу: после пахоты больше не надо. Вот и вся ворожба. А детей поменяла просто. И лежит в земле не её, а Людмилин. А её — вот он, рядом, в зыбке. Но никто о том знать не должен. Потому что сон видела: быть Миле вдовой. Пусть хоть что-то от мужа останется. А дитё так и есть — Светозара. Солгал он отцу, что два года сестру не трогал. Прижал у кладовки как-то. Потому что Милка давно опостылела.
Хильдико совсем с ног сбилась. Помогает, заботится — а у самой в глазах луна стоит, а по луне девка с коромыслом шагает. От мельницы.
— Я ведь вижу, ты извелась вся. Лети к этой мельнице. Вечера только дождись — и держись луны. На-ка пояс мой, пригодится, — подманила к себе, повязала поверх её собственного. В прорезь на вороте заметила жемчуг. — А я знаю, кто тебе подарил. Может, навестить их успеешь. Лети.
XII
На берегу долго не остались. Всё равно что на пороге обедать, к тому ж на чужом. Да и поживиться нечем: зверь помельче, птица водяная — не показываются, потому что травы не пощиплешь, ядовитая. А зверь покрупнее на голое место не кажется, тем более если добычи не видно. Даже пчёл не заметно — не вытерпят яда.
Двинулись вглубь, только плот и ладью оставили, чтоб возвращаться быстро. Канули в рамень — кондовая не кондовая, криволесье не криволесье. Стволы не статные, друг на друга не равняются, но вполне себе крепкие. Раскинулись как на отдыхе. Листья цветом как перо у косача, так и лоснятся. Колышутся чутко, но ветви ленивые: проходите, мол, не держим. Равнодушье такое страшно: коль пропускают, легко совладают. Векши, и мыси, и куны — еду в Тёмном Доме бери осторожно, не про тебя она, не ты хозяин. Выделил Старый делянку — ей и пользуйся. На чужую зашёл — проси позволения, а взял — так проверь. Не раз вспоминали Родителя воины, каждый народ — своего, огня зазря не жгли. И потому не голодали.
