Находясь на посту, я видел, как на многих грузовых машинах со стороны Лиепаи привезли людей прямо к этой яме. Со своего поста я не мог хорошо разглядеть место расстрела, мешали складки дюн, расстояние тоже было слишком большое, чтобы разглядеть конкретных людей…
Незадолго до обеда я из любопытства пошел на место расстрела. Там, недалеко от ямы, я увидел группу сидящих на корточках евреев, среди которых были женщины и мужчины, дети и старики. Рядом с ними раздевалась другая группа евреев. Среди сидящих на корточках я узнал тренеров по боксу Фишера и Кельмана, с которыми я лично был знаком. Мне перед ними стало стыдно, и я немедленно ушел на свой пост.
После полудня, когда по моим расчетам Фишера и Кельмана уже должны были расстрелять, потому что выстрелы звучали все время, я вновь сходил на место расстрела. Их там я действительно больше не увидел».
Сентябрьский расстрел в шкедских дюнах происходил по отработанной рижскими специалистами из команды Арайса схеме, одобренной командиром эйнзатцгруппы А бригадефюрером Шталеккером.
Людей пригоняли на место расстрела, велели садиться на корточки рядами по десять-тридцать человек, затем поднимали по одному ряду. Жертвы должны были раздеться до нижнего белья или догола, и их немедленно гнали к яме. Стрелки выстраивались в два ряда: те, кто стрелял с колена, целились в левую половину груди, а те, что стояли, целились в головы. Выстрелы производились с расстояния приблизительно в двадцать — двадцать пять метров.
Трудно убить человека. Когда он стоит перед тобой с посеревшим лицом и глаза его залиты бездонной жутью предсмертной муки, его колотит дрожь от пробирающего до костей сырого ветра с моря и страха. Их много, очень много — десятки, сотни. Костистые старики в окладистых седых бородах, похожие на библейских пророков, черноволосые растрепанные женщины, лихорадочно, полубезумно пытающиеся как-то спрятать, укрыть своих детей. И эти дети. Особенно они, похожие на озябших воробьев, ничего не понимающие, но исполненные инстинктивного ужаса. Маленькие и постарше, худые от постоянного недоедания, с торчащими лопатками и выпирающими шейными позвонками.
Совсем маленьких, грудничков, матерям было приказано держать у левой груди, чтобы, расстреливая их, можно было обойтись одной пулей.
Человека убить очень легко — того, кто стоит перед тобой сейчас насмерть перепуганный, трясущийся, в несвежих вонючих подштанниках. Надо только подавить в себе то естественное чувство, что перед тобою — человек. Нет, не человек, равный тебе, а скотина, жидовская скотина. Процедура массового убийства, при всех ее явных технологических упущениях и недостатках, была весьма продуманна с психологической точки зрения. Пожалуй, трудно найти что-нибудь еще более унижающее человеческое достоинство, нежели эта процедура массового раздевания перед казнью на глазах похохатывающих палачей и своих близких, с ужасом ожидающих, когда придет их черед. Кучи одежды — женской, мужской и детской, взрослые люди обоих полов, копошащиеся в своем нижнем белье, человеческая нагота, нагота десятков людей — стариков, старух, почтенных отцов семейств, молодых девушек и детей, раскрасневшиеся любопытные лица немецких офицеров, беспрестанно щелкающих своими «лейками» — все это создавало какую-то странную ирреальную атмосферу, напоминавшую картину бойни в разгар забоя скота. Происходящее сближал с видом скотобойни и теплый сытный запах свежей крови, волнами накатывавший из огромной общей могилы. Убиваемый терял право в своей смерти быть человеком, право быть равным со своим палачом. Да он изначально не считался человеком, коли родился проклятым жидом! И все происходящее — это даже не убийство вовсе, а… акт священной мести! Нет жидам больше места на земле!
До чего же они омерзительны, чудовищны в своих заношенных тряпках, особенно старухи — с раздутыми животами, кривыми, скрюченными ревматизмом ногами. Женщины помоложе пытаются прикрыться, смешно, ей-богу, через несколько минут они уже будут на своих жидовских небесах, а туда же, красавицы! Хотя среди них действительно попадаются ничего себе. Попадались…
