— Сюда, братцы! — тихим голосом кликнул их часовой.
Помедлив чуть-чуть, он и рукой им стал подавать сигналы: быстрее, мол, что в чистом поле-то зря мерзнуть! Белые халаты двинулись по траншее... Догадался часовой, что это германцы, а не свои, когда кляп ему в рот сунули и повязали по рукам. Часового повязали и подчаска. Потом по землянкам пошли, спавших солдат поднимать.
«Что там такое, откуда речь чужая?»— с этой мыслью просыпались и поднимались с нар солдатики. А винтовки-то где? Нет их. Оделись, вышли. И из других землянок всех повывели.
Остаток ночи они перекоротали в каком-то амбаре на окраине Свистельников — этот амбар Мальцев видел из окопов. То, что отсюда так близко до своих, вселяло надежду. Однако утром их погнали дальше от фронта. На каком-то полустанке затолкнули всех в вагон и повезли. Через несколько дней они оказались в Дрогобыче, где перед ними раскрылись тяжелые ворота тюрьмы. Увидел их Терентий Мальцев — и так стало ему жутко, как никогда еще не было: вот перешагнет он сейчас черту — и кончилась жизнь.
Однако в дрогобычской тюрьме их продержали недолго — сформировали в рабочие команды, снабдили лопатами и ломами, направили на строительство дорог и мостов.
Где только не довелось Мальцеву копать, долбить мерзлую землю Галиции: и под городом Стрый ковырял, и под Станиславом, и у самой линии фронта, почти в тех же местах, где и в плен был взят. А на линии фронта было все так же тихо.
4
Миновал октябрь 1917 года. Октябрь, который открыл новую эру в истории человечества. Однако весть эта, потрясшая мир, долго обтекала лагерь военнопленных стороной.
«Про Октябрьские события в России,— вспоминал Мальцев,— мы долго ничего не знали, долго не слышали и имя Ленина. Только в январе 1918 года от охранявших нас немецких солдат услышали, что в Брест-Литовске шли переговоры о мире и что переговоры эти были прекращены. Часто между собой они говорили: «Ленин — фриден, Троцкий — криг; Ленин — гут, Троцкий — нихт гут» >[3].
Негодование немцев на Троцкого передалось и нам, военнопленным. Так впервые услышал я имя Ленина от солдат враждебной нам армии. Имя, облеченное идеей мира, которого мы ждали вот уже год и который решит тяжкую нашу судьбу».
В феврале австро-германские войска, воспользовавшись разрывом переговоров в Брест-Литовске, начали наступление по всей линии Восточного фронта — от Балтики до Черного моря: оккупировали Украину, Белоруссию, взяли Псков, Минск, Могилев. Фронт отодвинулся от Галиции далеко на восток, и надобность в строительстве дорог и мостов здесь отпала. Русских военнопленных начали перебрасывать в Курляндию, откуда германское командование замышляло наступление на Петроград.
Эшелон, в котором находился Терентий Мальцев, прнбыл в Митаву. Здесь в бывших кавалерийских казармах, километрах в пяти от города, и заключили военнопленных.
Была весна, таяли снега, по проталинам расхаживали грачи, пели жаворонки и скворцы. Но торжество пробуждающейся природы не радость вызывало, а тоску. И в глухой этой тоске вспомнилось Мальцеву то, что он никогда раньше вроде бы и не вспоминал. На лугу, где покос был,— увидел, как наяву, и этот луг и лес, обступивший широкую луговину,— поймал он однажды дикую утку. Неизвестно, что с ней сталось в ту минуту: то ли от сокола под ноги человеку пала, то ли от другой какой беды. Ухватил он ее руками, прижал, чтобы крылами не билась, отцу шумнул: мол, добыча есть. Увидел отец, поспешно за топором в телегу полез, крикнув: «Держи ее крепче!»— «Не вырвется»... А утица будто поняла эту перекличку, выгнула голову, в глаза спасителю своему глянула. Вернее, он сам увидел ее глаза, в которых страх таился и боль живого существа. И Терентий разжал руки... «Эх, дурень ты, дурень»,— заругались на него набежавшие с соседних наделов. Они почему-то догадались, что утка не вырвалась, что отпустил ее он сам. А ему и неловко перед ними («жалостливый уж очень»), и вину испытывал,— плохо ли на покосе супом с утятиной всей семьей попотчеваться! — однако и легко на душе стало, когда она, на воле оказавшись, с кряканьем понеслась над лугом. И кряканье это было еще всполошным, но уже и радостным.
