Издали Свияжск казался городом-монастырем. Когда же подошли ближе, оказалось, что в этом уездном городке, некогда соперничавшем с Казанью, есть все, что положено городу: управа, гостиный двор, казначейство, тюремный замок, земская больница, кабаки, лавки и даже обывательские дома.
От Свияжска ходу до Казани оставалось два часа.
Скоро вдали завиднелись изрытые мастеровыми Услонские горы с разбросанными по их склонам селами, деревнями и дачами.
И вот он в Казани…
– Пыриехали, парин.
– Как, уже? – удивился Долгоруков, впавший в задумчивость, а посему не особенно следивший за дорогой.
– Ага, – ответил извозчик и, обернувшись, вытянул руку.
Долгоруков сунул ему в заскорузлую, загорелую до черноты ладонь серебряный полтинник и вышел.
– Казань-городок – Москвы уголок, – вслух произнес он где-то вычитанную фразу.
– Щиво, парин? – заинтересованно полюбопытствовал возница.
– Нищиво, – ответил Всеволод Аркадьевич и шагнул в услужливо распахнутые ливрейным бородатым швейцаром двери гостиницы.
В Бутырском центральном пересыльном замке сиделось, в общем-то, сносно. Стараниями присяжного поверенного Арнольда Оттовича Шмайзера, время от времени затевающего разные апелляционные жалобы и тяжбы, плюс еще радениями кое-кого из «верхов», Долгоруков так и не был отправлен этапом в «края отдаленные» и «застрял», что называется, в Бутырках на весь означенный срок. Так что скоро в своей камере на двадцать коек он сделался старожилом, а оттого и старшим в ней, коих на жаргоне фартовых стали называть «смотрящими». Прибавляла авторитета среди сокамерников и принадлежность Долгорукова к «Клубу Червонных валетов», слава о котором шла по всей России.
Помимо прочего, его так и не обрядили в арестантскую робу, и он весь свой срок проходил в «визитке» – темном однобортном парадном костюме, – помеси сюртука и фрака с круглыми фалдами, предназначенной для визитов в присутственные места. Потому как был взят под стражу прямо из кабинета одного весьма известного земского деятеля, собирающегося баллотироваться в гласные Московской городской думы. Ежели еще принять во внимание, что ежегодно, в день рождения Вольдемара, на его счет в тюремной кассе переводились из Парижа приличные денежные суммы, на которые можно было весь последующий год вполне сносно отовариваться продуктами в тюремной лавке, то следует признать: да, арестанту Долгорукову три с половиной года «крытки» не показались каторгой. Хотя медом, конечно, их тоже не назовешь. Ибо неволя есть неволя. А денежки… Вольдемар знал, откуда они. От Паши Шпейера…
Познакомился Долгоруков с ним случайно, так ему тогда думалось. Теперь, по прошествии восьми лет, он так больше не полагал. Ибо случайностей в жизни попросту не бывает. И не мы выбираем дороги, а дороги – нас.
А произошло это знакомство в один из апрельских дней одна тысяча восемьсот семьдесят второго года, когда действительный студент выпускного курса юридического факультете Сева Долгоруков только что сдал на «отлично» свой последний экзамен и был безмерно счастлив. Ну, или почти безмерно.
В душе бушевала весна, на улице – тоже. Полнейшая гармония! И Сева со своим приятелем Сергеем Юшковым, с которым вместе снимали на двоих квартиру на Маросейке близ церкви Косьмы и Дамиана, решили погулять по Воздвиженке. Это была их любимая улица, дышащая историей, как они считали, больше других московских улиц и переулков. Здесь стояли древние хоромы бояр Нарышкиных и Стрешневых, дворцы Шереметева, Голицына и Разумовских; здесь улица украшалась прекрасным особняком золотопромышленника-миллионщика Базилевского, освещаемым по вечерам газовыми фонарями; цирком Гинне и, конечно, Арбатской площадью.
Было легко и весело; хотелось петь и целовать всех барышень подряд, попадавшихся им навстречу без кавалеров.
– А пошли в Думу, – предложил Юшков, разглядывая очередную витрину объявлений. – Там нынче в лотерею играют.
В здании городской Думы была толпа народу, и к лотерейным билетам Сева с приятелем протиснулись не сразу.
– Мне два билетика, будьте так добры, – сказал Долгоруков, сунул руку в карман и застыл.
