Хавчик фореве... - страница 56
— Я думаю, тебя не нужно просить, чтобы ты больше не общался с моей дочерью, — строго сказал Ольгин отец.
— Не нужно, — равнодушно ответил я. Отдал ему ключи и вышел из квартиры.
Никакого сожаления я не испытывал. Все тело болело, сказывалась прошлая ночь в отделении. Хорошо они надо мной поработали. Зато не было сожаления, боль просто не оставляла ему места. Я, как законченный инвалид, тащил сумку по ступеням вниз, неизвестно почему отказавшись от лифта. И опять же какое-то удовольствие испытывал от этой боли. Точно мальчик из книги дурных советов — пусть мне будет плохо, и вот тогда я им всем… Что им всем, зачем им всем — несущественно… Наверное, я люблю эту Оленьку… Иначе зачем я ее искал?..
Сумку я оставил в школьном гардеробе.
— Не волнуйся, Максим, — утешила меня тетя Нюра, гардеробщица, — никуда она отсюда не денется.
А я и не волновался. Добрая старушка. Впрочем, в эту минуту все люди для меня были добрыми. Мне было так тоскливо, что не только сожалению — привычной ненависти места не было. Ни опера, ни Ольгин отец, никто не вызывал во мне сейчас ненависти. Это просто судьба — я оказался не в то время не в том месте. И винить некого… Опера лишь выполняли свою работу: это их работа — выявлять преступников. В другом месте и в другое время… повстречайся я с ними в какой-нибудь компании, и они с удовольствием выпили бы со мною пива, поболта-ли за жизнь… Никто ни в чем не виноват… Люди живут своей жизнью, дорожат своей жизнью. И все правильно — не стоит мне встречаться с Оленькой. Не стоит вообще ни с кем встречаться. И мстить никому не стоит. Хотел я отомстить Владу, и что? Ведь и отомщу — легче мне станет? Нет. Оленька права — мне нужны люди. Надо прощать людям, любить людей. Что проку от моей ненависти? Нужно всех простить. Спрятаться, спрятаться далеко-далеко и простить всех. И не говорить о своем прощении. Просто простить всех, спрятаться и… тихо-тихо умереть.
Шли уроки. Школьный холл был пуст. Теперь налегке, я вышел из школы; избавившись от сумки, я словно избавился от неразрешимой проблемы. И пропади эта сумка — я бы не расстроился, узнав об этом. Теперь все равно, и куда идти — все равно. Денег нет. Все богатство — проездной на метро и телефонная карта. Даже домой не на что уехать… а это и ни к чему теперь. Досаждать домашним? Нет. Спрятаться.
Было безветренно. Листья только начинали желтеть. Осень. Я шел по сухому серому асфальту, осторожно обходя редкие опавшие листья, словно боясь сделать им больно. Я шел тихими безлюдными дворами… нет, конечно, были люди, но они проходили мимо меня как-то бесшумно, точно тени, осенние тени, неторопливые, зыбкие, почти незаметные… и тревожные. Сам воздух, казалось, дышал тревогой. Невыносимо стало от этого воздуха, от этой зыбкой желто-серой тревоги. Но и провалиться в шум проспекта… нет, уж лучше сейчас, здесь, в кроткой неуверенной тишине дворов.
На детской площадке посреди двора на лавочке лежал старик. Он не был бомжом или алкоголиком — обычный пенсионер лет семидесяти. Он лежал, облокотившись и свесив одну ногу, и, видно, пытался приподняться, чтобы сесть. Я подошел к нему и помог сесть.
— Спасибо, — произнес он, держась за мою руку. Он был в старом сером костюме поверх свитера, на пиджаке косо в ряд блестели несколько медалей Великой Отечественной войны. Старик был сильно пьян. — Сынок, что-то я… Помоги мне до дома дойти, а то мочи нет, — попросил он.
— Конечно, — кивнул я и — признаюсь, с трудом — помог ему встать на ноги. Старик оказался крупным и довольно тяжелым.
Держась за мою руку, он неуверенно шагнул, чуть не упал. Пришлось обхватить его за поясницу и одну его руку перекинуть через свое плечо — точно раненого с поля боя. Гордость овладела мной.
Бережно, с трепетной любовью, невольно заглядываясь на медали, рядком висевшие на выцветшем пиджаке, повел я старика к дому, на который он мне указал. Я был горд и счастлив в эти минуты, когда осторожными шажками вел ветерана к его дому, где его ждали жена, дети, внуки, где его любили и уважали. Ничего, что он пьян. Кто знает, что за причина была? — наверняка собрались ветераны-однополчане, посидели, вспомнили товарищей, выпили свои боевые сто грамм, а много ли им теперь надо? впрочем, они заслужили, они…
