Войдя в вагон, я стремительно плюхнулся на освободившееся место, опередив какую-то женщину… и плевать! Пусть что хотят обо мне, то и думают. Я так лихо поднырнул под эту даму, что она чуть не села мне на колени. Смутилась, покраснела, немалых сил, видно, стоило ей удержаться на ногах, но ни слова мне не сказала, даже взглядом не укорила. Зато полсалона посмотрело на меня как на ничтожество. А — плевать! Вам надо, вы и уступайте, и нечего тут… Какой-то крашеный малохольный очкарик уступил женщине свое место. И замечательно! И нечего на меня глаза свои пялить!.. Впрочем, никто глаза на меня уже не пялил. Но мне очень хотелось сейчас, чтобы пялили, а еще лучше — чтобы корить начали, осуждать, морали читать… Уже откровенно я задирал всех нахальным взглядом — каждого разглядывал: дескать, ну давай, скажи мне что-нибудь, только попробуй!.. Взгляд мой никого не задел. Они не собирались со мной связываться. Они презирали меня… Мне очень этого хотелось — чтобы они презирали. По крайней мере, это лучше равнодушия, но, скорее всего, они даже и не презирали меня, а…
— Люди добрые, извините, что я к вам обращаюсь; я одна воспитываю троих детей, мы беженцы, муж погиб в Чечне, живем на во, кзале. Помогите ради Христа. — Мне захотелось спрятаться, сгинуть из этого чертова вагона — тоненький несчастный голосочек и еще это жалостливое «ради Христа». Я даже не взглянул на эту беженку с тремя детьми. Голос ее приблизился и благополучно растворился в конце вагона. Даже жутко стало от этого «ради Христа». Когда же наконец будет станция…
Мне раз довелось столкнуться с этими беженками, на всю жизнь запомнил. Теперь при одном их виде в брезгливую дрожь бросает. Так опозориться… Впрочем, я тогда до того был пьян и… вспоминать тошно. Месяца два назад, все на той же «Войковской», в подземном переходе, когда ждал Морозова… пьян был в… сам не помню во что… стоял возле телефонов-автоматов и никак не мог дозвониться до Морозова. И надо было этим беженкам ко мне пристать. Я уже уморился тыкать пальцами в кнопки и всякий раз слышать короткие гудки, и тут кто-то тронул меня за ладонь, словно желая погладить, и жалобный голосок: «Дай на хлебушек ради Христа». Обернулся — грязный, замызганный цыганенок лет семи. Я и так был раздражен бесконечными короткими гудками, да еще этот невесть откуда взявшийся… Внимательно посмотрев на цыганенка, я сказал ему:
— А ты перекрестись.
— Не понимаю, дяденька, дай на хлебушек ради Христа, — повторил он, не переставая гладить мою руку.
— Все ты понимаешь, — обозлился я. — Крестись.
Вздрогнув, цыганенок быстро отошел к двум молодым цыганкам. Я следом.
— Что же вы делаете?! — зашептал я им; впрочем, это только мне казалось, что я шептал, в действительности я говорил в полный голос. — Что ж, вы, твари, делаете, что ж вы детей заставляете побираться?
— Не трогай нас, добрый человек. — Цыганка смотрела на меня с такой звериной мольбой…
— Это я-то добрый! — вскричал я. — Да я злой, а ну крестись!
— Ой, помогите! — закричала она, заторопившись к стайке таких же запуганных цыганок.
— Куда? стоять! — рванул я за ней. — Всю Россию засрали, одно дерьмо от вас, детей во что превратили, детей в рабов превратили, — распалялся я, не отставая от них; только я подлетел к ним, как они все вместе засеменили к выходу. Я схватил одну за рукав. — Куда? стоять! Что ж вы, твари, с детьми-то делаете? Сами в золоте ходите, а детей побираться заставляете?!
Цыганка, уже плача, запричитала, попыталась вырваться.
— Какое золото, какое золото, беженцы мы, бедные мы.
— А ну пошли в милицию, пошли, ты у меня деньги украла, — вдруг заявил я.
Представляю: всклокоченный, с безумным взглядом, крепко вцепившийся в плачущую цыганку, — зрелище настолько отвратительное, что… слов даже нет. Я собрал целое кольцо зевак. Несколько возмущенных женских голосов донеслось до меня.
— Парень, отпусти ты ее, что ты к ней привязался. Не связывайся ты с ними.
— Она у меня деньги украла, — уверенно отвечал я и, пожалуй, в эту минуту сам искренне верил в это.
— Да брось ты, — произнес какой-то мужчина. — Хватит херню-то нести.
