Я запнулся. Оленька даже не слушала меня.
— Я хотела сделать тебе приятное, — негромко сказала она, глядя в небо.
Мы сидели на скамейке возле фонтана у памятника Пушкину. Оленька пила апельсиновый сок, я — наконец-то — пиво. Мы сидели молча уже с четверть часа; все это время я, как мальчишка, укорял себя и не знал, как теперь выпутаться.
— Ты умеешь растворять облака?
— Что?
— Я уже растворила два облака, посмотри. — Оленька взглядом указала на маленькое, чуть заметное облачко. — Я очень долго смотрела на него, и оно растаяло. Попробуй, это нетрудно. Нужно только захотеть. Давай попробуем вместе. Вон то. — Она указала на другое облако, большое, похожее на разжиревшую кошачью морду без усов.
От пива мне стало легче, и я осмелел.
— Оленька, ты прости меня за всю эту… ерунду. Последнее время на меня, правда, столько всего навалилось. Конечно, по моей же дурости, но… — Я не нашел, что сказать дальше, и замолчал.
— Я знаю, — проговорила она, глядя в небо. — Ты на самом деле не такой. Ты очень много наговариваешь на себя, хочешь, чтобы люди, думали о тебе хуже, чем ты есть на самом деле. Обычно все делают наоборот, но для тебя так, наверное, проще — сказать: я плохой. После этого, наверное, проще делать другим больно. Только все это никому не нужно — и тебе первому. Если бы твоей целью было остаться в одиночестве, — но ты ведь не такой, тебе нужны люди, а ты их обижаешь. Обижаешь бессмысленно, без всякой для себя пользы. Я очень хотела помочь тебе. — Она замолчала, взгляд ее все так же был устремлен в небо.
— Получается? — спросил я, следуя ее взгляду.
— Да, — улыбнулась она. — Оно уменьшилось. Потому что ты мне помогал. — Она посмотрела на меня; взгляд ее был до неприятного материнским.
— Ты любишь меня? — спросил я. Улыбка исчезла с ее лица. Она не ответила.
— Пойдем. — Поднявшись, она протянула мне руку.
— Куда?
— Проводишь меня.
— Куда?
— Домой.
— Оленька, что случилось? — спросил я начистоту. — Не понимаю. — Я попытался притянуть ее к себе.
— Не надо. — Она отстранилась. — Не надо. Ничего не случилось, пойдем. — Крепко держа мою руку, она потянула меня, как капризного ребенка.
— Оленька, зачем ты все это затеяла? Этот театр, эти облака — к чему все это? Ты любишь меня? — переспросил я, пристально глядя ей в глаза.
— Нет, — сказала она чуть слышно.
— Тогда для чего все это, просто ответь: для чего?
— Просто мне стало… только пойми меня правильно. Мне стало тебя жалко — по-хорошему жалко. Я виновата, что все так случилось с этой квартирой, то, что теперь тебе негде жить. Я хотела… как лучше. Утешить тебя. Чтобы ты радовался…
— Подожди, — перебил я ее, — так значит, с квартиры я действительно съезжаю?
— Да.
— Тогда зачем все это? — И, не зная почему, я ткнул пальцем в небо, туда, где висело это чертово облако.
— Ты сейчас очень злой, я не хочу с тобой таким разговаривать.
— Еще бы, — завелся я. — А я-то надеялся… ты хоть подумала, ты хотя бы помыслила, прежде чем тащить меня на этот идиотский спектакль, что я могу понять все правильно! Что твое приглашение — шаг к примирению. Ты думала об этом?
— Максим, не надо. Я хотела сделать тебе приятное. Ты ведь сам говорил, что нельзя так расставаться… так… плохо. И убедил меня. Я видела, какое у тебя было лицо. Я не могла… чтобы мы расстались вот так — как тогда. Нельзя же расставаться так. Должна быть хорошая память друг о друге. Я хотела расстаться с тобой хорошо. Я… хотела сделать тебе приятное, чтобы когда ты…
— А минет ты не хотела мне сделать?! — в злобе, уже не скрываемой злобе, сказал я. — Я, как идиот, в надежде, что все нормально… а она — утешить. Да на хрена мне твои утешения, когда мне жить скоро будет негде, на хрена мне этот театр, вот этот театр. — Я ткнул пальцем в небо.
— Зачем ты так… — Слезы блеснули в ее глазах. — Я же… — Она заплакала, закрыла ладонями лицо и, проговорив: — Какой же ты злой, не трогай меня, — скоро зашагала к метро. Она отошла уже шагов на десять.
— Дура чертова. — Я бросился следом. — Оленька, — я схватил ее за руку, — ну прости ты меня, дурака, ну прости.
— Не трогай меня. Отпусти. Не волнуйся,
