— Здравствуйте, извините, если я не вовремя. — Это была Оленька.
— Нет, ну… конечно. — Я зачем-то улыбнулся и, уверен, даже покраснел. — Нет, мы как раз говорили с Анной…
— Михайловной.
— Да, мы с Анной Михайловной…
— Я могу зайти попозже.
— Нет, Ольга, мы уже кончили. — Черт, ну и словечко я подобрал, и эта тоже…
Анна Михайловна вздохнула, пройдя мимо Оленьки, сказала: «Я к вам еще зайду», — и вышла из класса. Дура.
— Максим, ты после работы чем занят? — спросила Оленька, когда мы остались одни, спросила как ни в чем не бывало.
— Ничем.
— Погуляем где-нибудь? У меня есть два билета в театр «Ленком», составишь мне компанию?
С минуту переваривая услышанное, я, как последний болван, смотрел на Оленьку и соображал, не шутка ли это.
— Ну что, ты не против?
— Да! — наконец нашелся я. — Конечно да.
— Вот и отлично. Тогда на нашем месте, в пять. — Она улыбнулась и упорхнула.
Я рухнул на стул, челюсть моя отвисла. Я дышал ртом, точно у меня был жестокий насморк. Я… ничего не понимал. Этого не может быть. Сон. Да вроде нет, я уже не сплю, тем более после этой… Анны Михайловны. Вот ведь как все некстати, Оленька еще, чего доброго… Хотя все кстати, все как раз очень кстати.
— Бред какой-то, — сказал я вслух. — Или я действительно женщин не знаю, или… я их действительно не знаю. — И так мне почему-то хорошо стало… два оставшихся урока я, уверен, был самым улыбчивым учителем в мире, именно улыбчивым — я не смеялся, но на лице у меня застыла умильная улыбка осчастливленного человека. Еще бы! Жизнь не то что продолжается, она начинается. Но все равно у меня в голове не укладывалось: после всего Оленька подходит ко мне сама и приглашает в театр. «Сумасшествие какое-то, а может… любовь», — подумал я, и моя улыбка стала еще шире. Впрочем, про Анну Михайловну Оленьке следует объяснить, обязательно объяснить. В эти минуты я был в Оленьку влюблен, что называется, по уши. Добрая, милая, все понимающая Оленька.
Едва дали звонок с последнего урока, я, как отъявленный школьник, выскочил из школы и бегом домой.
— Влад! — сказал я с порога, обхватил его за плечи и с минуту простоял так, не в силах отдышаться. — Влад. Она… она… ты не представляешь… — Я отпустил его и, припав к стене и глядя в потолок, произнес: — Оленька подошла ко мне и пригласила в театр. Ты… — Я вновь схватил его за плечи, обнял. — Ты, Влад… фантастика. — Я отпустил его и, забыв скинуть туфли, прошел в комнату и рухнул на диван. Опомнившись, резко вскочил, вернулся в коридор, разделся, разулся и, вернувшись в комнату, вновь повалился на диван. — Так, а теперь спать, — счастливо улыбаясь, сказал я. — Влад, дружище, я с ней в пять встречаюсь, в четыре разбуди. Слушай, хоть сотку одолжи мне, сочтемся.
— Какой разговор.
— Хорошо, что ты приехал. — С этими словами я перевернулся на живот и, обняв подушку, мгновенно уснул.
Спектакль оказался полной лажей. Не знаю, как я высидел два отделения. Вся декорация — огромный пень во всю сцену, на котором то прыгал, то ходил, то лежал полуголый Певцов, игравший управляющего; постоянно плетя интриги, он наконец предложил какой-то девушке жениться, главным аргументом сделав идею ее полной сексуальной свободы. Впрочем, все актеры были полуголые или в каких-то дурацких хитонах, и все прыгали, ходили, лежали, стояли все на том же огромном пне во всю сцену. Так, наверное, режиссер понимал Тургенева и нравы XIX века. Единственное, чем я утешал себя, — что актеры в поиске, что они ищут. Все же для полноты спектаклю не хватало стула: был бы стул, поставили бы его в центре пня и бегали бы вокруг и прыгали, спектакль от этого только выиграл бы. Оленька была в восторге — само собой, от Певцова, на него-то она и шла. Весь антракт и после спектакля я выслушивал ее восхищенные возгласы молча, а потом, не выдержав, сказал:
— Видел бы все это Иван Сергеевич, испугался б и уехал в Баден-Баден.
— Почему ты такой злой? — посмотрев на меня с сожалением, произнесла Оленька.
— Я не спорю, у Певцова замечательный торс… но при чем здесь Тургенев, — попытался я оправдаться. Вышло совсем кисло. — Оленька, давай не будем об этом, я правда ничего не понимаю в театре, тем более во всяких новаторствах, и Тургенева я не люблю, и вообще все слезливое и восторженное; к тому же жутко дуло в спину. — Мы сидели в бельэтаже, и прямо за нашими спинами невыносимо работал кондиционер, меня до костей пробрало, до того мощным и холодным был поток воздуха. — Уверен, если бы не этот дурацкий кондиционер, я бы все понял и по-настоящему оценил, но когда…
