С первых дней нормального существования в столице я не сомневался, что теперь моя жизнь удалась. Но прошел месяц, а Оленька позволила поцеловать себя в губы лишь один раз, и то не всерьез. Мой день складывался из однообразной работы, за которую я получал копейки; большинство их уходило на оплату комнаты. Я уже ненавидел свою работу; впрочем, я и раньше не испытывал к ней особой любви и устроился в школу единственно потому, что в Москве любой учитель, да еще молодой и к тому же мужчина, был (к сожалению, образно выражаясь) на вес золота.
После уроков, если у Оленьки были время и желание, я провожал ее домой, шел к себе, проверял домашние задания учеников, готовился к следующему уроку и… не знал, что дальше делать! Тоска и безденежье доводили меня до того, что развлечения я находил во всем: гуляя, а точнее утомляя себя ходьбой, часами мог смотреть на мало-мальски заинтересовавший меня предмет, будь то дом, дерево, человек, — не важно: важно, чтобы глазу было за что зацепиться. Центр с его казино, ресторанами стал для меня ежевечерним местом времяпрепровождения. Я гулял и мечтал: мечтал о казино, где выиграю сразу кучу денег, мечтал о богатых женщинах, выходивших из ярких дверей супермаркетов или дорогих машин, мечтал соблазнить их, очаровать… Месяц, отчасти благодаря моей бесплодной возне с Оленькой, я лишал себя общения с женщинами, да и вообще… Единственным моим собеседником стал я сам. Я начинал презирать этот город, ненавидеть. Пожалуй, ненависть и помогала мне держаться. В глубине души я смеялся над этими расфуфыренными красотками, автомобилями, подаренными им толстопузыми пошляками, казино и ресторанами, похожими на павлиньи хвосты, с представительными тупомордыми швейцарами, стоявшими возле входа в эти птичьи задницы, откуда в вонючих клубах цветного дыма выходили куски дерьма, одетые в костюмы и вечерние платья… И все чаще вспоминал свой уже далекий, но именно сейчас ставший до боли родным город. Тоска, ко всему прочему, сделала меня сентиментальным, чего я раньше за собой не замечал.
Жизнь моя немного оживилась, когда я познакомился с Мишей Морозовым.
В один из своих однообразных вечеров, утупясь в землю, я шел по какому-то бульвару. Часто я вовсе не замечал, где я, который час, как, в конце концов, буду добираться домой. В такие минуты мне становилось на все наплевать. Временами я опускался на лавочку, делал несколько глотков дешевого портвейна — все, что я мог себе позволить, и то не каждый день — и брел дальше. Дойдя до конца бульвара, разворачивался и шел в обратном направлении. Сколько раз я проделал этот моцион, я не считал.
Давно перевалило за полночь. Бульвар потихоньку опустел, лишь редкие компании, парочки да бомжи. В полном отчаянии я сидел на лавочке, допивая последние капли портвейна. Мысли, размякшие и раскисшие, лишь изредка, точно икая, выдавали: «Ну… и… Что дальше?»
Ладонь уже трогала лавочку, готовя место для сна: спать я решил здесь же — опускаться, так по-настоящему.
— Здравствуй.
Я поднял голову. Передо мной с пакетом в одной руке и собачьими поводками в другой стоял мужчина лет сорока в белоснежной рубашке, с аккуратно зачесанными назад светлыми, тронутыми сединой волосами, благородно изогнутым тонким птичьим носом и почему-то печальными, даже унылыми, но очень беспокойными и болезненными глазами; скрытая неуправляемая сила просматривалась сквозь унылую пелену этих зеленых глаз.
— Сесть можно? — спросил он, поставив на лавочку пакет.
Я кивнул; впрочем, он этого и не заметил. Усевшись, он протянул мне руку.
— Будем знакомы. Миша Морозов, художник.
— Максим Кравченко, учитель рисования, — ответил я.
— Почти коллеги. Я почему-то так и думал. Еще ни разу не ошибся. Художник — он сразу виден.
— Потому что волосы длинные?
— Нет, волосы здесь ни при чем. Ты бы мог быть лысым, маленьким и плюгавым. Здесь дело в другом… А спроси меня в чем — не отвечу. Водку будешь? — Запустив руку в пакет, он извлек из него, как фокусник — зайца из цилиндра, поллитровку водки, открутил пробку, прямо из горла сделал пару глотков, чуть поморщился и протянул мне бутылку.
