Хавчик фореве... - страница 2
Влад не тот человек, который был мне нужен здесь, в Москве. Он смел, умен, отчаян, обаятелен, сдержан, спортивно сложен, приятен лицом. Я же всегда был мнителен, нетерпим, сиюминутен; не красавец, но умел нравиться женщинам. Во мне были все качества порочного человека, к тому же я был болтлив, и там, где многие (Влад в их числе) терялись и считали, что гордость им чего-то не позволяет, я не терялся: мне гордость позволяла все. Часто я говорил Владу: «Влад, мы теперь живем в демократической стране. Тебя посылают на хуй, а ты идешь куда хочешь». Влад не мог себе этого позволить, он был гордый. Я — нет. И чем глубже я убеждался в его благородстве и порядочности, тем сильнее ему не доверял. Я вообще никому не доверял, а больше всего — людям, в которых видел те положительные качества, которых не чувствовал в себе.
Я нашел работу, ухаживал за миленькой секретаршей Оленькой — девушкой, на мой взгляд, странной, но симпатичной. Оленька помогла мне найти недорогую комнату в коммунальной квартире, принадлежавшую ее родителям. Правда, дальше этого наши отношения не двигались: все, что мне пока удавалось, — провожать ее из школы домой и в выходные гулять по паркам и центральным улицам Москвы, держась за руки; я даже поцелуя не мог от нее добиться.
Месяц, как Оленька развелась с мужем. Развелась, по-моему, из-за каприза, из-за пустого. Год она прожила с ним, как рассказывала, счастливо. Но полгода назад они попали в автомобильную аварию. Все обошлось, ничего страшного: мужа выписали неделей раньше, он навещал Оленьку ежедневно. Приносил фрукты, цветы… Когда Оленьку выписали, она сказала: «Я развожусь с тобой». «Почему?» — спросил я. «Он тоже спросил меня об этом, — ответила Оленька. — Но это же так просто: он не принес моего любимого плюшевого мишку, мне было без него грустно и одиноко». — «А ты просила его принести?» — спросил я. «Нет, — отвечала Оленька, — но он должен был догадаться, мы прожили вместе целый год. Он должен был почувствовать, что мне нужен мой плюшевый мишка. Дома я всегда засыпала, обнимая его». — «Но это… по меньшей мере… странно», — сказал я. «Нет, — отвечала она, — мы прожили год. Он должен был чувствовать мои желания». — «А ты его любила, мужа?» — спросил я. «Да, и до сих пор люблю», — отвечала она. «Тогда… я ничего не понимаю», — сказал я. «А люди, тем более супруги, должны понимать друг друга по одному взгляду», — ответила она и посмотрела на меня так, что стало ясно: далее она не желает говорить об этом. И я сделал вид, что все понял.
К слову, Оленьку я очаровал своей непосредственностью: уверенно вошел в кабинет директора школы, сумел убедить ее взять меня учителем рисования. Случилось так, что вот уже семь лет рисование в этой школе вел библиотекарь. И меня приняли на работу, хотя я не был москвичом. Оленьку это очаровало. В тот же день я переехал в комнату, которую ее родители собирались сдавать, но остерегались. Все произошло благополучно и быстро.
Чувствуя: скрывать, что я нашел комнату, опасно (все равно откроется, а самолюбие Влада вряд ли бы это вынесло; мне не хотелось выглядеть в его глазах предателем), — я сразу все ему рассказал и сразу, жутко сожалея, стал объяснять, что жить в этой комнате мне придется одному: Оленька, ее родители… Да — родители… Вот пройдет время, вот тогда… Влад молча соглашался. Но то ли видно было, что я вру, то ли… Словом, Влад все понял — понял правильно. Он сухо пожал мне руку, пожелал всех благ. Я вновь стал врать, горячился непомерно; самому противно стало. Простился я с ним с огромным облегчением, убежденный, что никогда больше его не увижу. После моих горячих объяснений, его сухого, сдержанного взгляда… Я его возненавидел. И был уверен, что он меня — тоже.
