— Ну ошиблась, бывает, — устав от меня, отвлеклась на собаку. Смотрела при этом в угол у двери. Там стояла белая пластиковая корзинка для мусора. Я убрал корзинку:
— Видишь собаку?
— Нет, сейчас не вижу.
— Где она?
— Ушла.
Значит, Дуля корзинку принимала за собаку. Проверяя, взял корзинку в руку:
— Что это?
— Мусорное ведро.
— Корзинка.
— Я и говорю.
Это нельзя было назвать галлюцинацией. Галлюцинация — это когда человек видит то, чего нет. А она принимала корзинку за собаку. Я по-прежнему не знал, что имеет, а что не имеет значения. Врачи все первым делом спрашивали про галлюцинации. Наверно, в зависимости от них назначали или отменяли лекарства.
Утром опоздал на первый автобус. Дулю успели снять с кровати и посадить в кресло. Она была разумна, как дома. Спрашивала, как и почему попала в больницу, — не помнила. Все, что происходило в больнице, не помнила тоже. Как будто это время была без сознания. Я рассказывал, она слушала с удивлением. В глазах появились слезы.
— Что я опять не так сделала?
В палату заглянул молодой ординатор. Он заменял нашу исчезнувшую Малку. Увидел, что Дуля плачет, встревожился:
— Ухудшение?
— Почему?
— Она плачет.
— Она начала осознавать свое положение.
— Это очень важно, то, что ты сейчас сказал.
Этот молодой репатриант из Аргентины, кажется, понятия не имел, что делать. Вскоре он говорил по телефону Малке:
— Муж Фариды сказал, что она начала осознавать свое положение…
Малка, как оказалось, болела и взяла отпуск. К профессорам было не подступиться. После обхода попытался поймать одного из ординаторов, русскоязычного. Тот всегда сопровождал профессора при обходах и был в курсе. Немолодой, с саркастичным умным лицом, он заметил мой маневр, пытался улизнуть, но его перехватил еще один русскоговорящий родственник:
— Сашок, извини, только на пару секунд.
Пара секунд затянулась надолго. Тип, который назвал врача Сашком, был всего второй день в отделении, и ему не составляло труда остановить любого врача или медсестру. Иврита он не знал, но, остановив ивритоговорящего врача, держал его за рукав одной рукой, а второй подзывал переводчика — кого-нибудь из медсестер, которые в большинстве были русские, или даже меня. Медсестер он подзывал по имени: Людочка, Инночка. Его все называли Арье. Наверно, он так представлялся, переиначив заурядное российское Лева. Благообразный, седой, расторопный. Теперь, в беде, Дуле нужен был бы вот такой ушлый муж, а не интеллигентик с плакатиком «Я тебя люблю». А может, и всегда был нужен такой.
«Сашок» даже не пытался вырваться, терпеливо отвечал на вопросы Арье, что-то нерешительно предлагал, что-то обещал. Наконец, Арье отошел. Истратившись на Арье, ординатор решил не дать использовать его вежливость второй раз и пересаливал в хамстве:
— Вас лечит Малка, она опытный врач, говорите с ней.
— Но ее нет, и она не говорит по-русски, я просто не все понял во время обхода, я недостаточно знаю иврит…
— Мм-э.
— Я понимаю, что поступаю бестактно, обращаясь к вам, но тут нет нарушения профессиональной этики…
— Не могу вам помочь.
— Но хотя бы, как будет на иврите слово «галлюцинация»? Профессор спросил про галлюцинации, я не ошибся?
— Да зачем вам?
— Но ведь он меня спросил…
Врач замешкался, и таким образом удалось втянуть его в разговор. Историю болезни Дули он слышал во время обходов, у него должно было сложиться собственное мнение, и ему стало совестно.
— Почему она не получает допикар? — поинтересовался он.
— Мы пробовали год назад от дрожания, он ничего не дал, и его отменили. Перешли на декенет.
Он отнесся к этому с сомнением.
— Не знаю, я бы давал допикар. А декенет… он может иногда способствовать развитию слабоумия, хоть, конечно, тут….
Прервал себя, невнятно извинился и убежал. Наверно, решил, что сказал слишком много. Мы говорили по-русски, однако вокруг бродили молодые стажерки, которые явно понимали русский, хоть и скрывали это от русскоговорящих больных. Он не хотел, чтобы они его слышали. Почему? Только лишь следуя врачебной этике, не позволяющей врачу обсуждать назначения коллеги? Или в отделении шла какая-то война?
