Гусман де Альфараче. Часть 1 - страница 135
Итак, твой долг всего лишь творить милостыню. Но не надейся его исполнить, отдавая вещь негодную, которой одна дорога — в мусорную яму. Этот хлам ты и швыряешь нищему, точно на свалку, — не из желания помочь, но чтобы очистить дом; такова была жертва Каина. А ты должен отдать самое лучшее, по примеру праведника Авеля, сокрушаясь и скорбя, что нет у тебя еще лучшего. Дабы жертва твоя была угодна небесам и принесла тебе награду, помогай от полноты сердца и из чистого милосердия, а не из тщеславия.
Э, да я уклонился от Рима, куда держу путь. Так вот, когда пришел я туда, из глаз моих хлынули слезы радости. Мне хотелось заключить в объятия священные его стены. Прежде чем ступить ногой на святую землю, я припал к ней устами. Где каждый уголок знаком, там родной наш дом, а я знал город как свои пять пальцев, и меня там знали; вот и принялся по-прежнему добывать себе на жизнь. Глупец, я называл жизнью то, что было для меня смертью. Мне казалось, что я нашел свое место.
О, как прочно прикованы мы к нашим страстям и как равнодушны к тому, что им чуждо, пусть в нем истина и надежда. Я почитал свою жизнь райским блаженством, а все прочее — жалкой участью. Глаза мои были открыты, и все же зло казалось мне добром.
Как-то утром я, по обыкновению, отправился на промысел; нога моя была так отделана, что теперь никакой губернатор не подкопался бы. Выставив ее напоказ, я уселся в подъезде дома одного кардинала. Когда хозяин вышел, направляясь в Ватикан, он остановился послушать меня, а просил я громко и складно, на особый лад, отличный от церковных восьми ладов: «О добрый христианин, истинный друг Иисуса Христа! Смилуйся над скорбящим и недужным грешником, скованным болезнью! Пожалей мою молодость, снизойди к убогому калеке! Достопочтенный отец, владыка преосвященный! Me оставь своей милостью несчастного отрока, горемычного сироту! Хвала страстям господа нашего и искупителя Иисуса Христа!»
Внимательно выслушав мои мольбы, монсеньер проникся ко мне чрезвычайной жалостью. Не смертного увидал он во мне, но образ самого спасителя. Тотчас он велел своим слугам внести меня в дом и, сняв с меня старую, рваную одежду, уложить в его собственную постель, а для него поставить кровать в соседней комнате. Все было выполнено без промедления.
О беспредельная благость господня! О щедрость благородного сердца! Меня раздели, чтобы одеть, забрали нищенскую суму, чтобы дать мне иное, лучшее ремесло. Коль бог отымает, стало быть, хочет щедро наградить. Бог у тебя просит? Жди тогда его милостей. В жаркий полдень истомленный сын человеческий просит у тебя кувшин воды из водопойной колоды, а даст тебе взамен живую воду, дабы ты вкушал ее среди ангелов. Святой сей муж поступил по примеру господа. Он тут же приказал позвать двух сведущих хирургов и, пообещав щедрое вознаграждение, поручил им пользовать меня. Предав меня в руки этих палачей, оставив во власти врагов моих, кардинал пошел по своим делам. Мы, нищие, знали много способов подделывать язвы, а в тот день я применил одно зелье, которое так растравляло язву, что она казалась неизлечимой, будто тело изъедено раком. Но стоило три дня не прикладывать снадобье, и сама природа возвращала изъязвленной плоти прежнее здоровье.
Оба хирурга при первом беглом осмотре сочли мои язвы опасными. Скинув плащи, они потребовали жаровню с углями, говяжий жир, яйца и прочее, а когда все было принесено, стали быстро разматывать мои повязки. Спрашивают, давно ли я страдаю этим недугом, не помню ли, с чего он начался, пью ли вино, чем питаюсь, словом, обычные вопросы, которые задают в таких случаях лекари.
Я молчу, ни жив ни мертв от страха, ей-ей, чуть не помер, глядя, как они готовятся резать и прижигать; но спорить не смел, чтобы не обнаружился мой наглый обман. То, что случилось в Гаэте, казалось мне теперь цветочками; куда страшней был гнев монсеньора; уж он-то, думал я, расправится со мной самым жестоким образом.
Я не знал, как извернуться, что делать, какому святому молиться, ибо ни в святцах, ни в Flos Sanctorum[192] не находил ни одного покровителя и заступника плутов. Лекари осмотрели меня, ощупали со всех сторон. Я сказал про себя: «Ну, пропал! На сей раз дай бог, чтоб хоть шкура цела осталась. Работы им тут на два часа, ежели не прикончат меня раньше и не бросят в Тибр, Что ж, придется терпеть; оттяпают ногу, мне же лучше, верный доход будет, коль не помру. А помру, отмучаюсь раз навсегда, двум смертям не бывать. Что остается горемычному? Родился на свет — терпи, страдай, ничего не попишешь».
