ГЛАВА ШЕСТАЯ,
о любви, о машине Тьюринга,
о добрых намерениях и неожиданных результатах
Напомним, что Женю Горожанкина и Машу Лагутину мы покинули на пути к Тане Ларионовой и что прежде, чем избрать этот путь, Женя как-то смущенно замялся, а Маша, наоборот, загорелась, и на это у каждого имелись свои основательные причины.
Собственно, причина была одна-единственная.
Дело в том, что с давних пор Женя и Таня не ладили между собой. Мало сказать — не ладили, они были настоящими, заядлыми врагами. Они друг друга поддевали, подкалывали при каждом удобном случае, они спорили и ссорились после недолгого примирения, они просто, можно сказать, терпеть не могли друг друга. И они этого ни от кого не скрывали, особенно Таня. Она прямо щеголяла своим пренебрежительным отношением к Жене Горожанкину, хотя все девочки в классе Женю ценили и уважали, чтобы не сказать больше. И Женя, хоть он и не мелочился, не задирался по пустякам и вообще вел себя, как полагается мужчине, но постоянно выдерживал тон холодно-враждебный, иронический. Особенно после разговора с Таней о машине Тьюринга.
Был школьный вечер, обоих назначили дежурить в раздевалке. И вот, когда все успокоилось, и опоздавшие перестали ломиться в дверь, а в актовом зале грянула музыка и начались танцы, Женя стал объяснять ей принцип машины Тьюринга. На Тане было ярко-желтое, в мелкий рубчик платье с белым кружевом по вороту и оторочкой на рукавах. Волосы у нее были уложены как у Беаты Тышкевич из польского журнала «Экран», то есть примерно так, с учетом того, что кроме Беаты Тышкевич на свете существует еще и Теренция Павловна,— но все-таки примерно так, как у Беаты Тышкевич. А Женя Горожанкин, в ту пору увлекавшийся кибернетикой, стал рассказывать ей про машину Тьюринга и даже попытался что-то вычертить мелом на синей стенной панели. И тогда Таня Ларионова показала ему язык. Женя от неожиданности моргнул, замолчал, но, видимо, решил, что ему только померещилось. Тогда Таня высунула язык во второй раз и расхохоталась. Женя побледнел, раздавил мел о стену и сказал, что она кривляка, пустышка и просто дура. Но Таня, хохоча еще звонче, вскочила на барьер, отделявший гардероб от вестибюля, блеснула прямо перед его носом своими стройными резвыми ножками и умчалась на танцы, оставив Женю наедине с его Тьюрингом.
Женя был обескуражен, унижен, разъярен. Он твердо решил больше никогда не смотреть в ее сторону. И, естественно, замялся, когда Маша предложила ему отправиться к Тане. В конце концов он согласился с Машей, но лишь потому, что ставил интересы науки выше личного самолюбия.
Что же касается Маши, то кроме разнообразных общественных нагрузок у нее была еще добровольная нагрузка переживать за своих подруг... Впрочем, это вовсе не означает, что, уговаривая Женю, она имела в виду одни лишь побочные для науки проблемы: просто, будучи девочкой, она думала одновременно о разном, и если бы представить ее мысль на срезе, она выглядела бы наподобие многослойного пирога.
Итак, они отправились к Тане, и по дороге, совсем уже рядом с Таниным домом, им встретилась худощавая девушка, в очках и с деловитым черным галстучком. Она не шла, а летела, ничего не замечая вокруг, озаренная улыбкой, и, вполне вероятно, свалилась бы, с этой своей улыбкой, в глубокую траншею, которую вырыли в прошлом году поперек улицы и забыли засыпать — свалилась бы, если бы не Женя. Он вовремя протянул девушке руку. О чем впоследствии вспоминал с некоторым сожалением...
Судя по всему, они явились некстати. Таня собиралась плакать. Ее глаза были полны тяжелых, непролившихся слез. Судя по всему, до их прихода она лежала на кушетке, уткнувшись носом в подушку, и поднялась только для того, чтобы отворить дверь. Так что они пришли не вовремя. А может быть наоборот — когда и приходить к человеку, если не в тот момент, когда он собирается плакать?...
