Девочки спят, припав, привалившись друг к дружке... До чего хороша эта розовая юность... А у неё-то даже и зависти уже не осталось; так давно миновало её время, и юность, и зрелость, всё миновало... Но, право же, разве она плохо устроила свою жизнь под старость? Главное, конечно, успеть покинуть эту страну вовремя... Когда? Ну, это уж увидим...
Но что это, однако? Неужели ей чудится? Музыка!.. Нежными переливами несутся всё ближе и ближе звуки валторн и скрипок, флейта набирает силу... Да нет же, это вовсе не во сне!..
Анна пробуждается, резко вздрогнув. Флейта, словно близкий человеческий голос, его голос!.. Флейта звучит и говорит ей, с нею говорит... Кажется, флейта, приложенная к его губам, да, да, конечно же, к его губам, и сейчас, сейчас; и может сказать всё, что не высказывает он словами. Когда он говорит, его слова, они будто для него самого чужие, ничего на самом деле не говорящие. А флейта у его губ — она его, она для того, чтобы он мог истинно говорить...
Но откуда, почему?.. Утро, Маврушка, объяринное платье... Ах, Маврушка всё знала!.. Но как же сделать так, чтобы Анна знала всё прежде своих приближённых?.. И что всё это значит? Музыка, флейта... Как он здесь, на её пути?..
Лизета и Мавра Шепелева уже не спят. Наслаждаются гармоническими звуками.
— Ты знала, Лизета? Ты знаешь?
— Нет, нет... — Лизета поспешно отвечает и будто боится, что Анна не поверит ей. — Не знала, взаправду не знаю...
— Маврушка, ты знала, не отпирайся! Почему утром не сказала? Я тебе вот попомню платье объяринное!..
— Виновата... — бормочет Мавра... Но понимает, что цесаревна не сердится всерьёз...
— По правде, Мавра, ведь знала ты? Откуда? — вмешивается Лизета.
— Да случаем, вышел случай. Государынина Ягана Петрова Акулине сказывала, будто слыхать, что их высочество герцог Голштинский сбираются сделать увеселительную прогулку, от Москвы за несколько вёрст; об этом-де государь не приказывал, что не велено чинить...
И вдруг на всех троих девочек нападает отчаянный звонкий хохотун. Все три смеются взрывами тонкими и звонкими, это какой-то серебристый фейерверк смеха... И Анна смеётся веселее и беззаботнее всех... Покамест прочь все её заботы и замыслы, покамест прочь! Сейчас она увидит его!..
* * *
Бассевиц и Берхгольц полагали, что ничего ослушного не будет в подобной увеселительной поездке. Ведь совсем невеликое, небольшое удаление от Москвы. И поезд государыни и цесаревен едет мимо, но... возможно, и не остановится...
Наверняка знали, что не остановится. Бассевиц без колебания положил бы голову свою умную на плаху, ежели бы государыня с цесаревнами вступили в палатку герцога и сели бы за стол. Нет, Меншиков не таковский! Он будет из казны бочонками золото красть, но цесаревнам не позволит войти в холостую палатку голштинского герцога. Это повеление государя — сопровождать и благополучно доставить государеву супругу и дочерей в Санкт-Петербург, это Меншиков исполнит, как следует быть. Он знает, как показать усердие... Нет, эта поездка, это можно, возможно... В конце концов, это всего лишь проводы. Влюблённый герцог провожает в печали принцессу... Это* — можно...
Музыканты пошли от палатки нарядной ближе к дороге, к замедляющимся экипажам...
Герцог сам солировал на флейте.
Меншиков вышел ему навстречу из своей кареты. Не выйти было нельзя. Меншиков досадовал. Как он будет рассказывать обо всём этом государю? Скорее всего Пётр Алексеевич лишь посмеётся над этими наивными ухищрениями влюблённого герцога... А если нет? А если — гнев?..
Колеса меж тем скрипели. Экипажи один за другим останавливались. Герцог поклонился, отняв от губ флейту.
Но прежде чем успел Меншиков принять, то есть даже вернее было бы сказать, придумать, надумать какое-либо решение, он увидел бегущую девочку в юбках широких — башмачками быстро перебирала, будто одними носками остренькими башмачков. Это была Мавра Шепелева, Она не добежала к нему, приостановилась, будто переводя дыхание. Не совсем понимал, чего ей занадобилось. Но остановилась. И где-то от середины поезда, от кареты принцесс, медленно подошла Анна...
