Будто бы я поднял эту плиту чудодейственным способом – каким именно, я благоразумно умолчал – и увидел под ней нечто необыкновенное. Прежде всего длинную-предлинную лестницу, потом узкие запутанные проходы и повороты и наконец лампу, которая, верно, горит там уже не одну сотню лет; а неподалеку на мраморной скамье лежит дюжий детина – борода по пояс, глаза закрыты, на груди огромный меч, на голове тюрбан с полумесяцем…
– Да это, верно, мавр! – перебила меня Паскуала, в восторге от собственной догадливости.
Разумеется, мавр. Как это она так быстро смекнула? Плащ его сверкает золотым шитьем, а в ногах высечена надпись, да такими непонятными буквами, что сам священник не разберет. Но я ведь художник, а художники все знают, вот почему я без труда прочел надпись. Она гласит… гласит… ах да… Она гласит: "Здесь покоится Али-Бельюс; сей памятник воздвигнут в его честь супругой Сарой и сыном Макаэлем".
Через месяц, вернувшись в Валенсию, я узнал, какие события последовали за моим отъездом. Сенья Паскуала рассудила, что хранить молчание несколько часов кряду – неслыханный героизм, и в ту же ночь все рассказала мужу, а муж наутро повторил историю в таверне. Крестьяне были ошеломлены. Подумать только: живешь здесь всю жизнь, ходишь каждое воскресенье в церковь и не знаешь, что под ногами у тебя лежит длиннобородый мавр с тюрбаном на голове, муж Сары, отец Макаэля, великий Али-Бельюс, вне всякого сомнения основатель деревни! А какой-то заезжий молокосос не успел заявиться, как уж все это разнюхал. Господи Иисусе!
В первое же воскресенье, едва священник отправился обедать в соседний приход, как в церковь сбежалось полдеревни. Муж Паскуалы, сцепившись врукопашную с пономарем, силой отобрал у него ключи, и толпа – с алькальдом и писарем во главе – ворвалась в церковь, вооруженная кирками, ломами и веревками. Ну и попотели же они над злосчастной плитой! Лет двести лежала она неподвижно… Здоровенные парни, по плечи засучив рукава, с вздувшимися от натуги жилами на шее, бились, бились, но так и не сдвинули ее с места.
– Нажимай, нажимай! – кричала Паскуала, командуя этим сборищем болванов. – Там внизу лежит мавр!
Воодушевленные ее криками, парни удвоили усилия и провозились еще целый час, нещадно ругаясь и обливаясь потом, пока не вывернули наконец плиту, а заодно и окружавший ее каменный квадрат вместе с кирпичами. Лес рубят – щепки летят. До осторожности ли тут было!
Все взгляды устремились в мрачную бездну, разверзшуюся у них под ногами, но даже признанные смельчаки в явной нерешительности почесывали себе затылки. Наконец один из них отважился: обвязав вокруг пояса веревку, он скользнул вниз, бормоча себе под нос молитву. Впрочем, спускаться ему пришлось недолго. Не успела еще его голова скрыться из виду, как ноги уже коснулись земли.
– Ну что? Что ты там видишь? – закидали его вопросами.
Продвигаясь ощупью, парень натыкался лишь на охапки гнилой соломы, пролежавшей в яме много лет и распространявшей невыносимое зловоние.
– Ищи, ищи получше! – отчаянно вопили крестьяне, сбившись в кучу вокруг зияющей мраком ямы.
Но незадачливый разведчик только набивал себе шишки на лбу: стоило ему сделать лишний шаг в сторону, как голова его стукалась о стену. Обвиняя товарища в бестолковости, другие парни попрыгали вслед за ним в яму, но и они убедились, что никакого подземного хода там не было и в помине.
Раздосадованные, сгорая со стыда, они вышли из церкви под свист мальчишек, задетых тем, что перед их носом захлопнули дверь, и сопровождаемые насмешливым гомоном кумушек, которые рады были случаю уязвить гордячку Паскуалу.
– Ну, как поживает Али-Бельюс? – спрашивали они наперебой с мстительным злорадством. – А сын его Макаэль?
В довершение беды священник, узнав о случившемся и увидав, как изуродован храм, пришел в неописуемую ярость; он грозил отлучить от церкви всю деревню за подобное святотатство и успокоился лишь тогда, когда перепуганные насмерть участники "раскопок" пообещали заново на свой счет вымостить пол.
– И больше вы туда не возвращались? – спросил скульптора один из его слушателей.
