– А ты слиняй, да и все! – сказал Хинцель.
– Совсем сдурел?! – воскликнула Гретхен.
– Это ты сдурела! – рассердился Хинцель. Он вынул мятую сигарету изо рта и стер ее в труху. – Что в этом такого, если ты возьмешь и слиняешь из дома?! Не понимаю я тебя! Ты таскаешься каждый день в школу, долбишь там свою науку, потом торчишь в «Ваксельбергере», потом спишь положенные семь часов, и снова все по кругу. И это ты называешь жизнью? Это не жизнь, а дерьмо! Если ничего другого нет, то можно, конечно, и смириться! Но у нас есть выход! – Хинцель постучал пальцем по чеку. – Благодаря баронессе-маразматичке мы можем на все плюнуть и не париться! Мы можем целых два месяца пожить на всю катушку! Пойми ты, Гретхен!
Гретхен сморщила свой курносый нос и засопела. Со стороны можно было подумать, что она к чему-то принюхивается. Такая у нее была привычка – она всегда так делала, если что-то ее сбивало с толку. Но эта ее привычка, в свою очередь, всякий раз совершенно сбивала с толку Хинцеля. Ему казалось, будто Гретхен принюхивается лично к нему, учуяв какой-то неприятный запах. Беспокойство его раньше не было лишено оснований, потому что зубы он толком никогда не чистил и ноги мыл не слишком регулярно. Одежду свою он тоже почти не стирал и в чистку ничего не сдавал. Если вещи становились, с его точки зрения, грязными, он просто покупал себе на блошином рынке что-нибудь на замену, а старые выбрасывал. Только носки и трусы периодически отдавал в стирку одной старушке-соседке.
Гретхен сосредоточенно сопела, пытаясь привести в порядок свои мысли, а Хинцель сосредоточенно думал, пытаясь разгадать, к чему принюхивается Гретхен и что ей мешает: то ли его запах изо рта, то ли амбре от ног, то ли душок от одежды. Хинцель совсем уже извелся, когда Гретхен наконец прервала затянувшееся молчание:
– Нет, Хинцель, ты все-таки с головой совсем не дружишь! А что я буду делать потом, после такого двухмесячного «пляжного отпуска»? Вернусь домой, изобразив глубокое раскаяние? Или поеду автостопом дальше в Бангладеш? Или что?
– Слушай, чего сейчас на эту тему заморачиваться?! – воскликнул Хинцель. – Два месяца – это, считай, целая вечность! Может, через два месяца мир перевернется! Может, за это время четыре атомные станции взорвутся! И не будет больше ничего: ни школы, ни папы, ни мамы!
– Что ты несешь? – возмутилась Гретхен. – Совсем рехнулся!
– Нет, дорогая, это ты рехнулась! – ответил Хинцель. – Жить нужно здесь и сейчас! «Hic et nunc», как говорили древние. Поди, не дураки были! Если все время думать о последствиях, то вообще никогда ничего от жизни не получишь! Поверь!
– Знаешь, что я тебе скажу… – Гретхен готова была задохнуться от ярости. – Тебе хорошо рассуждать! Во-первых, ты уже совершеннолетний, и чем ты там занимаешься, никого не волнует! А во-вторых, ты каждый месяц получаешь от папаши чек независимо от того, где болтаешься – на юге, на севере или где еще!
Хинцель хотел на это что-то возразить, но Гретхен не дала ему и слова сказать.
– Помолчи! – выпалила она. – Я наперед знаю все, что ты мне скажешь! Можешь не трудиться! Я уже давно усвоила, что я мещанка, и куража у меня нет, и взгляды у меня ограниченные, и жизнь у меня скучная, потому что я приспособилась и не высовываюсь, лишь бы быть как все, и родители мои, узколобые мещане, вбили мне в голову свои узколобые принципы!
Хинцель слушал не перебивая и только согласно кивал. Это еще больше возмутило Гретхен, и она продолжила свою гневную речь, добавив еще немножко яда:
– Да, дорогой! Все так и есть, потому что меня угораздило родиться в простой мещанской семье! В нашей мещанской среде одно то, что папа дослужился до руководящей должности на макаронной фабрике, уже считается великим достижением! И мама у меня мещанка – дожила до тридцати трех лет и решила вдруг пойти учиться, выбрав себе самую наимещанскую профессию социального работника! Придется господину барону Целландеру-Целлерхаузену с этим как-то смириться! А если тебе не нравится мое убогое происхождение, дорогой, то поищи себе какую-нибудь уставшую от жизни баронессу! Взаимопонимание будет обеспечено!
