Гретхен с мамой и Магдой, как и Мари-Луизе с ее сыном Пепи, приходилось справляться без всякой бабушки и госпожи Мюллер. Поэтому у них в квартире царил полный «кавардак» – так, по крайней мере, считала цветльская бабушка, которая всякий раз впадала в панику, если Гретхен в ее присутствии по своей стародавней привычке принималась чесать живот. Бабушка боялась, что у Гретхен завелись вши или блохи, а то еще вскочила какая-нибудь заразная сыпь.
– Потому что, если за хозяйством толком не следить, вмиг всякая дрянь заводится! – говорила бабушка.
Следить за хозяйством у Мари-Луизы действительно было некому. Сама Мари-Луиза работала весь день в социальной службе и возвращалась домой страшно усталая. Мама приходила после занятий уже совершенно без сил, поскольку учеба была для нее делом все-таки непривычным. Магда и Пепи, которым едва исполнилось по восемь лет, еще ничего не умели и в лучшем случае могли выкинуть мусор из ведра; от Гретхен тоже никакого толку не было. В этом смысле она отличалась удивительной слепотой: ни грязи, ни беспорядка просто не видела. По крайней мере до тех пор, пока что-нибудь этакое не бросится ей в глаза.
Денег у них в новом доме, который бабушка называла «общежитием», особо не водилось. Мари-Луиза зарабатывала совсем немного, а мама – вообще ничего, только получала кое-что от папы. Папа считал, что переводит ей какие-то несусветные суммы. Мама – что получает от него сущие гроши. Кто из них прав, Гретхен было трудно разобраться. Да она и не пыталась, потому что денежный вопрос ее совершенно не волновал. Она не чувствовала себя обделенной по этой части. Того, что у нее было, ей хватало и на кино, и на чашку кофе, и на пластинку, и на книжку в мягкой обложке. А поскольку Гретхен глубоко презирала шикарные наряды, косметику, навороченные прически, украшения и прочие дамские штучки и в последнее время старалась питаться весьма умеренно, то в целом она ни в чем нужды не испытывала. Гретхен была всем довольна. По-настоящему заботило и тревожило ее только одно – состояние Гансика, ее брата. Ему исполнилось тринадцать, и выглядел он как большая жирная кубышка. Он не смог «переварить», как обтекаемо выражались взрослые, произошедшие в семье изменения, вылившиеся в отъезд мамы, Магды и Гретхен. Он худо-бедно функционировал, ел без меры, поглощая горы продуктов и запивая их литрами лимонада, ходил в школу, более или менее справляясь с учебой, и по его внешнему виду нельзя было даже сказать, что он как-то особо грустит. Но Гретхен-то знала своего брата как облупленного и понимала: с ним неладно.
– Да это он просто куксится от плохого настроения! Ничего особенного, – говорила обычно Мари-Луиза, когда Гретхен делилась с ней своими тревогами. – Переходный возраст. Он чувствует, что уже не ребенок, но еще и не мужчина. Вот и терзается. Все через это проходят. Только по-разному. Одни грубить начинают, другие в минор впадают. Такова жизнь, Гретхен!
Гретхен такое объяснение не устраивало. Оно казалось ей слишком общим и поверхностным. Но кроме Мари-Луизы ей больше не с кем было обсудить эту тему. Если бы она завела разговор о Гансике с папой или бабушкой, то они наверняка сказали бы:
– Это все твоя прекрасная мамочка виновата! Вот она, цена эмансипации! Без полноценной семьи ребенок того и гляди совсем зачахнет!
С мамой о Гансике тоже невозможно было поговорить. Она и так чувствовала себя перед ним по всем статьям виноватой. Хотя Мари-Луиза тысячу раз ей говорила, что ни о какой вине тут и речи быть не может, потому что Гансик остался с отцом по своей воле, и она как мать от него не отказывалась и от себя не отталкивала. К тому же он прекрасно знает, что может в любой момент переехать к ним, сюда, чтобы жить всем вместе. Но мама все равно терзалась чувством вины.
– Я бросила его, – твердила она.
– Нет, это он отказался переезжать с тобой, – возражала Мари-Луиза.
– Я не оправдала его надежд, – вздыхала мама.
– Все родители рано или поздно разочаровывают детей, – отвечала Мари-Луиза.
– Но Гансик не может с этим смириться! – говорила мама.
